Одиссея капитана Балка. Дилогия

даже попытку добиться всеобщего разоружения сделал, понимая, что много чего у нас

неладно в армии и на флоте?

Но ведь речь часто идет о знатных и заслуженных еще при жизни дорогого папА

людях. С одной стороны, несправедливо обидить - грех и стыд. С другой, - страшно таких

иметь на командных местах. Едва ли допустимо. Ведь от них столь многое может зависить

в грозный час. Однако ж… приходилось держать! Выбора-то нет. Не было, вернее…

– Именно: не было. Зато сейчас – он есть. А жалость война заставила отбросить.

– Да, но в отношении Куропаткина, и в отношении Ухтомского, согласись, я все-таки

судил по делам. Верховский, Лопухин, Ламсдорф и Витте… тут, конечно, я сделал то, на

чем настаивали Миша, Балк и Руднев.

– И, надеюсь, об этом теперь не пожалеешь?

– Не жалею, дорогая моя.

– Скажи спасибо твоей любящей, старой женке, что умолила Деву Богородицу и

самого Спасителя. Услышали на Небесах молитвы мои искренние, и снизошли до нас с

тобою, грешных. Не оставили Благодатью своей в годину испытаний. И вот - сегодня мы

можем не только опереться на плечо посланцев Небесных, но и на тех людей, на которых

через них покажет Перст указующий, - Александра, решительно взяв за руку мужа,

увлекла его к иконостасу…

– Ники, скажи, а у тебя кто-нибудь из НИХ для себя лично, что-то попросил? – после

молитвы спросила она Николая.

– Нет. Никогда. Ни единого разу. Все же, что было сделано по настоянию Миши, - для

Алешеньки делалось и делается. По их опытам с электрическими машинками, ты все сама

видела: они нам в январе жизнь спасли и столицу уберегли от большой крови. То же и от

Руднева с Балком. Единственно лишь интересы государственные. Для себя же персонально

– ни единой просьбы, ни строчки…

– Вот видишь? Доверься им, Ники. Слышишь! Доверься им до конца.

– Конечно. Не беспокойся более на этот счет…

Но скажи, раз ты веришь, что они, эти четверо, были ниспосланы нам свыше, как же

тогда понимать попытку бегства их инженера?

143

– А разве они прибыли к нам в доспехах сияющих и с ангельскими крылами за

плечами? Нет, дорогой мой, они посланы сюда в обличье и с духом человеческим. Значит,

таков был промысел Божий. Но человек слаб. И Враг всегда караулит за его спиной.

Искушает и строит козни. Ждет слабости его, ошибки. Чтобы подтолкнуть, когда человек

оступится на тернистой тропе, растлить, овладеть его помыслами и самою душою. А уж

если речь идет о посланце Божьем…

Но я не боюсь за троих, первыми пришедших. Боюсь только за него. Боюсь, что в

этой схватке Зверь восторжествует…

А значит, нам нельзя полностью доверять господину Лейкову. В отличие от

остальных, делами все доказавших. Однако, любимый мой, не нам здесь что-либо решать.

Пусть это бремя останется на плечах первых. Доверься им, Ники!

***

Когда ему стало ясно, что круговорот событий благодаря знаниям посланцев, и его

личным, каждодневным трудам, отвел страну от роковой черты, он испытал истинное

чувство блаженства. Оно впервые овладело им после Шантунга, вечером того дня, когда

он говорил с рабочими, взбаламученными всеми этими виттями, гапонами и разной

эсэровской дрянью. Когда его слова предотвратили кровь и страшную трагедию, а

Банщиков выложил на стол перед ним два браунинга со словами: «Вот так должна была

выглядеть ваша смерть, Государь. Но, слава Богу, сегодня у ВАС все получилось»!

А потом случилось это… эта мерзость, осознав которую, он почувствовал, будто ему

на голову выплеснули ведро с нечистотами. Причем – кто?! Самые уважаемые старшие

родственники. Брат отца дядя Владимир. И с ним - «смиритель финнов» Николаша…

На этом все блаженство и закончилось. Жизнь вновь показала свой грозный оскал.

Причем оттуда, откуда он совершенно не ждал! И даже окончательная победа в войне над

япошками, блистательные триумфы Гриппенберга и Руднева в самом конце ее, не смогли

рассеять в глубине души мутного, зловонного осадка, что оставил этот бескровно, в

зародыше задавленный заговор.

А дальше почти без перерыва – истерики матери, непонимание с Сергеем и Эллой,

даст Бог временное, доклады Зубатова и Плеве о брожении умов в гвардии и гневном

ропоте в дворянских Собраниях…

«Можно подумать, все они не понимают, что Дума и Конституция – хоть и горькое,

но спасительное лекарство от тяжкой, запущенной болезни. Понимают прекрасно. Но

наивно думают, что раз война выиграна, народ ликует, то все теперь можно оставить по-

старому, как будто и не было обещаний Государю своему Народу. Да, можно! Но только до

нового взрыва, момент которого мы уже вряд-ли сумеем точно предугадать и не успеем на

него вовремя среагировать. А если, не дай Боже, бунт наложится на долгую, тяжелую и

кровавую войну, на мятеж генералитета, как об этом рассказывал Михаил?

Нет уж, любезные дамы и господа, лучше нам с вами, потеряв меньшее, спасти самое

главное и дорогое – внутренний мир и порядок. Не заставляйте меня, пожалуйста, быть

резким с вами. Да, я незлобив, но всякому терпению есть известные пределы. Видит Бог,

как же мне не хочется за них заходить!..»

Никакие победные фанфары, никакой треск и шум вильгельмовской лести, даже

тихие домашние радости и уверенность в том, что болезнь Алеши, благодаря знаниям

Михаила, переносима, не могли избавить Николая от накатывающихся порой приступов

мрачной меланхолии. Ведь все получилось так, как ему и предсказывал Михаил с его

друзьями: угрозы известных им бед, удалось избежать, благодаря, так называемому,

«послезнанию» его нежданных друзей. Но приходится сталкиваться с иными, новыми

проблемами, о которых уже никто не предупредит, не подскажет - где гарантированно