Одиссея капитана Балка. Дилогия

– Своей и обидчика. Замечательное продолжение легенды о сорока семи ронинах. Но, любезный Ясумаса-сан, зачем Вам пытаться говорить со мной на языке средневекового воина-самурая? Конечно, я понимаю и уважаю Ваши чувства. Возможно больше, чем любой другой из европейских монархов. Все-таки, Россия на три четверти – азиатская держава. Полагаю, Вы об этом не позабыли.

Но вы, японцы, так азартно стремясь вводить у себя самые последние новшества мировой цивилизации, разве не разглядели, что войны нового времени ведутся уже не просто массовыми армиями, а народами? И их последствия ложатся на народы целиком, на долгие десятилетия?

Если отстаивая свою клановую честь в уже объективно и безнадежно проиграной кампании, ваше воинское сословие готово умертвить вместе с собой большую часть мужского населения Японии, такое желание безумно и преступно! Это преступление перед Вашим собственным народом. Не говоря уже о том, что это прямое неповиновение: отказ офицеров императорской армии от исполнения приказа этого самого Императора, вашего монарха, своего высшего военного вождя. Сиречь, измена и предательство.

– Наш Император был введен в заблуждение кучкой перепуганных политиканов, и поэтому...

– И поэтому вы сочли себя в праве не исполнять его приказы?!

– Мы полностью сознавали свою вину перед нашим Императором, Ваше величество. И все были готовы искупить ее, как подобает представителям наших древних фамилий. Поскольку наша честь...

– Генерал, мы не будем дискутировать положения Бусидо. Я хотел обсудить с Вами произошедшее с точки зрения здравого смысла и возможных последствий для Японии, а не только для Вашей чести, или для чести ваших самурайских кланов. К сожалению, в этом Мире есть вещи гораздо более важные. Так уж несправедливо он устроен. И с точки зрения некоторых персонажей нынешней мировой политики, ваша щепетильность в отношении к своей чести не столько достоинство самурайского сословия, сколько его уникальная ахиллесова пята. Позволяющая навязать японской военной элите выгодный для них образ действий. Возможно, гибельный для вас...

Конечно, если Вам неприятна такая постановка вопроса, давайте поговорим на эти темы позже. Когда Вы достаточно окрепните.

– Ваше величество. Простите мою нескромность, но каким образом так случилось, что я до сих пор жив?

– Полковник Сиракава, придя в сознание на руках моих офицеров, попросил найти Ваше тело под руинами строения и предать земле с подобающими генералу почестями. Когда Вас откопали мои казаки и морские пехотинцы, стало ясно, что Вы выстрелили из пистолета себе в лицо. Но, по-видимому, в результате контузии, рука подвела Вас. Пуля пробила лицевую кость и застряла в черепе, сзади, у шеи. Не затронув критически мозга и позвоночника. Извлечь ее хирургам удалось лишь с огромным трудом. Вас оперировали почти четыре часа.

– Ёсинори-сан выжил?

– Нет. Он скончался. Его раны оказались смертельными. Сожалею, но все остальные Ваши спутники тоже погибли в этом бою.

– Счастливцы... – морщась от накатывающих волн боли, прошептал японец.

– Ну, это как сказать...

Что ж. Время нашего первого свидания подходит к концу, генерал. Пора передавать Вас в руки ваших спасителей в белых халатах. Им надо вколоть Вам морфий. Я надеюсь, когда Вы окрепните, Ясумаса-сан, у нас еще будет время поговорить по душам.

– Ваше величество!.. Позвольте попросить Вас об одной милости.

– Слушаю Вас, генерал.

– Я обязан искупить свою вину. Пожалуйста, прикажите принести мне револьвер с одним патроном.

– Я обещаю Вам вернуться к этому вопросу только после Вашего полного излечения.

– Но, Государь...

– Давайте без “но”, генерал. Вы – мой пленник, а не гость. Вы находитесь в полной моей власти. И будьте добры, Ясумаса-сан, впредь не забывайте об этом. Как я понимаю, самурайские и европейские рыцарские нормы поведения, как и традиции, в таком случае практически совпадают, не так ли? Любые варианты бегства или сэппуку я Вам запрещаю. Извольте лечиться и ждать моего решения Вашей дальнейшей судьбы.

Но, разумеется, я не возражаю, если Вы пошлете подробный рапорт Императору Муцухито о случившемся. Я с уважением учту его августейшие пожелания в отношении Вашей персоны, если таковые воспоследуют. Желаю скорейшего выздоровления, генерал.

Выйдя из купе, превращенного докторами в одноместную палату для генерал-майора Фукусимы, Николай справился у медиков о состоянии казачьего офицера, третий день лежащего без сознания здесь же, через стенку от японца.

После извлечения из его тела трех “гочкисовских” пуль, штопки двух сквозных ран и здоровенного разрыва скальпа от касательного ранения над ухом, мало кто верил, что Семен Буденный надолго задержится на этом свете. Слишком много крови он потерял, и это при том, что даже одной из шести попавших в него пуль, извлеченной из-под правой лопатки, могло хватить для летального исхода. Она прошла в нескольких сантиметрах от сердца, пробив легкое насквозь.

В иных обстоятельствах, дожить до рассвета после боя, ему было бы не суждено. И лишь предусмотрительность полковника Спиридовича, оборудовавшего медблок в поезде-дублере новейшим ренгеновским аппаратом, и настоявшего на включении в аптечный запас антибиотиков Банщикова, дала ему шанс.

Хотя операция прошла успешно, врачи настоятельно предлагали оставить Семена в госпитале Харбина. Фактически, как безнадежного. Но царь не позволил. Посчитав, что если еще один из его отважных спасителей обречён в скором времени умереть, то, по крайней мере, он, Николай, обязан лично поучаствовать в его похоронах...

Истекали третьи сутки, как раненый метался в горячечном забытьи. Эскулапы пока ничего обнадеживающего не обещали. Но при этом не константировали и ухудшения его состояния. Это радовало. Надежда теплилась. Почему-то Николай очень близко к сердцу принял судьбу этого простого русского воина, в бешенстве атаки дерзнувшего вскочить во весь рост и броситься с наганом и бомбочкой на пулеметы.

“Что это было? Безрассудство, слепая ярость или героизм?..

Конечно, героизм! Ведь он не знал, что подоспевшие с поезда-дублера морпехи уже устанавливают за валунами на фланге бомбометы, и засевшим в фанзе японцам генерала Фукусимы остается всего-то пара минут жизни. Он думал о своих товарищах, прижатых к земле свинцовым ливнем, о тех, двое из которых так и остались лежать там, в чужой маньчжурской земле. Но, нет! Теперь – в их земле. В нашей, русской...”

Добравшись до своего вагона, Николай, не заходя в салон или кабинет, задержался у окна в коридоре. Облокотившись на поручень, он задумчиво провожал взглядом укрытый хвойным редколесьем каменистый склон, под перестук колес, проплывающий мимо в туманной дымке измороси. Мелкие капельки воды, змеясь, ползли вниз по стеклу, постепенно собираясь в струящиеся ручейки, рисующие на его полированной поверхности причудливые узоры.

“Завтра будем в России. И это – хорошо. Хотя Мишкин телеграфирует регулярно, что у них в столице все под контролем, а наскоки матушки и дядюшек выдержаны, отбиты, и никаких авантюр за этим не воспоследовало, – пора, пора возвращаться...

И по моим уже соскучился ужасно. До скрежета зубовного! Да, пишут, что у них все хорошо, что малыш, слава Богу, пока ничем не болеет, но ведь к сердцу бумагу с буквами вместо них не прижмешь, не обнимешь...”

Где-то впереди протяжный гудок паровоза стал тише и глуше. Стена гранитных валунов за окном придвинулась, и внезапно все вокруг погрузилось в пахнущий дымом мрак. Туннель...

Пара минут таинственной, грохочущей тьмы. И снова – свет, скалы, сосны...

“Алике написала, что Сергей с Эллой собираются в Гессен, а мамА, после общения с Мишкиным в первый вечер по его приезде, потребовала срочно подготовить для нее яхту к отбытию в Копенгаген. Ну, что же. Пусть лучше родичи демонстрируют нам свои “Фи” издалека, чем мучают истериками, страшилками и угрозами в Питере. Со временем все успокоится. А пугать нас не надо. Пуганые уже...