Одиссея капитана Балка. Дилогия

подымить оказалось просто нестерпимым. Накинув на плечи шерстяной курительный

пиджак, давний подарок королевы Виктории, не включая верхнего, света Николай достал

из бюро непочатую коробку одесских папирос «от Попова» с ароматным Дюбеком.

Распечатал, не торопясь вставил одну в коротенькую трубочку-носогрейку и, щелкнув

зажигалкой, первый раз глубоко затянулся…

Смутное, гнетущее чувство какого-то весьма серьезного упущения, по недосмотру

или забывчивости недоделанной чрезвычайно важной работы, не отпускавшее с самого

момента отъезда из Ляояна, притупилось, уступив место размышлениям о причинах, все

эти треволнения вызвавших. Но мог ли он, никогда не имевший повода пенять на свою

память, что-то действительно забыть за грохом салютов и фанфар последних дней?

Потушив первую папиросу, Николай тщательно выбил и продул трубочку. Вставил

вторую, раскурил…

– Мы где-то прокололись? Как Миша говорит… - произнес он вслух.

Николай доверял своим предчувствиям, искренне считая предупреждениями свыше.

А раз так, тем более было над чем поломать голову. Бессонница неспроста приходит. Но о

чем бы он не вспоминал в эту ночь, память раз за разом упрямо возвращала его в тот

самый день, когда он впервые лично познакомился с Василием Балком и Всеволодом

Рудневым. Вернее, с теми загадочными людьми, что представ в их облике, прбыли к нему,

в ЕГО Россию, по пути божественного провидения длиною в сотню с лишним лет…

После появления в Зимнем дворце Михаила Банщикова, их юного товарища,

которому достало ума, ловкости и везения убедить Николая в том, что чудный рассказ

корабельного эскулапа не дерзкие выдумки вульгарного авантюриста, подтверждением

ряда фактов, на которые он указал, Государь Всея Руси первый раз в жизни безумно, до

потери пульса испугался.

Это был не страх даже. Это была безжалостная пытка страхом. Разом обрушившая во

прах всю его привычную систему мировоззрения и мировосприятия.

Да, чисто внешне он сумел спрятать, похоронить этот животный ужас где-то в себе.

Охранить от него любимую жену и выстроенный ею милый, уютный мирок их семьи.

Силы воли и рассудка хватило, хвала Всевышнему. Но скольких же бессонных ночей и

потерянных с ними лет жизни стоило Николаю избавление от мук мрачных сцен гибели

Империи! От кровавого кошмара мученической кончины его любимых и близких в

грядущем водовороте событий того будущего, откуда Михаил и его друзья пришли. Да, и

избавился ли он от них до конца? Вряд-ли.

Но явились эти люди, как он скоро смог убедиться, с искренним желанием помочь

России избегнуть всех этих катаклизмов. Вот только не ради его, самодержца, персоны! А

единственно лишь во имя спасения десятков миллионов жизней людей, живущих здесь, на

одной шестой части суши. Ради их великодержавного, всенародного процветания.

Такие честность и откровенность, выказанные Банщиковым, дорогого стоили…

И каким же облегчением стало для него то, что Александра, его любимая жена, его

Солнышко, волею случая узнавшая правду, не только не усомнилась, не осудила, но и

полностью поддержала его в первых шагах и решениях, что были приняты им с учетом

предупреждений Михаила и его друзей. Именно ее истовая убежденность в том, что их

явление есть следствие того, что Господь внял, наконец, ее и его молитвам, затушили в

душе Николая последние искры опаски и недоверия к «посланцам Горним».

Посланцы, волхвы…

Да, именно так назвала Алике их в ту длинную ночь, когда они до утра проговорили

о том, что с приходом сюда этих людей, их привычный, собственный мир стал другим. И

никогда прежним уже не будет. Ибо у царской четы появилась в этом мире не только Вера

и упование на Высшую волю и справедливость, но и зримая, земная опора, которую он и

она так долго искали в окружающих. И которой так долго не находили.

***

142

– Помнишь, счастье мое, когда ты впервые мне сказал, что Витте оказался твоим

самым большим разочарованием? – Александра задумчиво смотрела Николаю прямо в

глаза, - И сколько лет после этого тебе приходилось с этим «разочарованием» мириться.

– Помню, конечно. Это было через несколько дней после ходынской катастрофы.

Когда нам передали его первые высказывания об этом кошмаре и о тех, кого он считает в

нем повинными. А терпел я…

Так, ты же сама знаешь, дорогая, что поменять-то его было не на кого!

– Но ты уже убедился тогда, что этот человек одержим грезами о диктаторстве при

«слабом» царе? Что он способен ради своих мечтаний на всяческие мерзости…

– Это не главное. Да, и кто бы ему позволил? Тогда дело было совсем в другом. Я в

тот момент впервые столкнулся с намеком с его стороны на то, что Государь, оказывается,

«мало ценит» праведные труды своего «главного министра». Вот уж чего я никак не

ожидал от человека, которого мой дорогой папА считал подвижником и патриотом. А тут

внезапно узрел перед собой унизительнейшее попрашайничество блюдолиза!

– Ах, ты об этом…

Но, милый мой Ники, разве не таковы почти все вокруг нас? Наверное, так уж

устроен русский человек, если даже твои лучшие генералы и адмиралы не стесняются

даже письменно выпрашивать повышения, крестик или доходную должность. Как у нас

часто говорят: «сам за себя не порадеешь, никто и не вспомнит».

– Этого и страшусь, дорогая. Ладно - цивильные чиновники! Та же беда и в мундирах

с эполетами часто ходит. Но ради того ли служат Родине? Если не на первом месте в

человеке стоит долг верноподданного патриота и православного, как мне ждать от него

полной отдачи, жертвенного самоотвержения, в грозную военную пору? Помнишь, как я