Одиссея "Варяга"
Шрифт:
Кроме этой груды людей по разным местам палубы лежали одиночные угоревшие люди и среди них лейтенант Овандер, который только что спустился в палубу из боевой рубки, будучи послан зачем-то вниз командиром. Наблюдение за выносом задохшихся людей окончить мне не удалось, так как была пробита пожарная тревога, и я побежал на свое место по ней, - на ют, приказав баталеру и нескольким членам команды окончить вынос раненых.
Пробегая по жилой палубе, я был остановлен выглянувшим из шахты кочегарным механиком Груятским, который просил меня прислать хоть несколько человек в носовую кочегарку подсменить на короткое время кочегаров, которые тоже сильно наглотались газов
Так как трап на верхнюю палубу находился около двери, то выход по этому трапу наверх был отрезан огнем. Однако это не помешало нескольким обезумевшим нижним чинам, выбегая из жилой палубы, устремляться наверх именно по этому трапу, сильно обжигаясь при этом. То же проделал и флагманский механик полковник Обнорский, который потерял при этом бороду и усы.
Я выскочил на палубу по другому трапу, выходящему сзади 12" башни, на левый борт. Очутившись па палубе, я увидел целую кучку людей на юте, которые прижимались к правой стороне башни, стараясь укрыться от свистящих в воздухе осколков снарядов, падавших в воду у левого борта. Шланги уже тащили к двери траверса, и я направил струю в бьющее из двери пламя. В этом месте, сразу перед дверью в 6" батарею, находился рундук с брезентами, и, по-видимому, струя и попала на него, так как огонь из двери скоро перестал бить, а вместо того повалил оттуда густой едкий дым, не позволявший людям со шлангом пройти через дверь в батарею, в боковые коридорчики около машинного кожуха, через которые можно было дальше пройти и в самую батарею. Прибежал откуда-то наш старший офицер и пытался сам со шлангом проникнуть в батарею, но едва выбрался оттуда, совершенно задохшись от дыма.
Пришлось некоторое время стоять в бездействии и ждать пока пожар уменьшится сам по себе, и я опять вышел на ют и снова стал около башни. Хотя картина была и величественна, но в тот момент на меня не произвела никакого впечатления, кроме чувства отчего-то обиды. Середина "Сисоя" горела, над нею подымался густой дым, а из амбразур 6" орудий били языки пламени. Из 4-х щитовых шестидюймовок наверху батареи стреляла только одна. На рострах, судя по густому дыму, тоже что-то горело. С правого борта подымались столбы воды от падающих снарядов, слышался высокий звон их разрыва, а над ютом, со звонким свистом летели осколки, временами оканчивая свой полет ударами в наши надстройки со звуком, что бьют во что-то пустое.
Почти одновременно с попаданием в батарею, крупный снаряд ударил в броню барбета кормовой башни. Пробить броню ему не удалось, но так как угол брони был очень слабо подкреплен, и броневая плита не упиралась в палубу, а чуточку не доходила до нее, то угол брони и отогнулся внутрь, образовав небольшую треугольную щель. Сквозь которую внутрь барбета проникли газы и масса осколков. В жилой палубе, как раз недалеко, в это время стояло, примостившись к башне, 12 матросов, отделавшихся одним только испугом.
Осколки снаряда, проникнувшие внутрь, ударились об небронированную подачную трубу башни, разбили все реле, реостаты и прочие приборы, тут расположенные, и без силы упали на палубу. По счастью, зарядники в это время опускались в погреб пустыми, иначе не миновать пожара, а то и взрыва пороха. Достали запасные приборы и тотчас же приступили к исправлению повреждений,
и через полчаса башня уже свободно вращалась, а пробоина была заделана позже листом стали.Но пока наш "Сисой" остался почти без артиллерии.
Глава 4. Сквозь сжатые до крови зубы...
С затаенным чувством торжества, заметив, что русский флот не только не следует за ним, но в относительном беспорядке продолжает пока движение к югу, адмирал Того через десять минут одним резким маневром превратил отход своих отрядов в решительную атаку. Его целью стали уходящие от русской линии на северо-запад "Россия" и прикрывающий ее "Рюрик", а так же дымящие на горизонте за ними транспорты конвоя.
"Жертвы принесены. Но скоро мы посчитаемся за все, уважаемый господин контр-адмирал Руднев. И за "Токиву", и за "Ивате", и за "Асаму", и за "Такасаго". И за тринадцатое октября тоже посчитаемся. Сейчас вы будете платить мне по всем счетам..." На лице адмирала Того светилась таинственная улыбка, не выданная ни губами, ни выражением глаз, но о которой знал весь флот. Если Того так улыбается, значит он "поймал победу"...
Руднев на "Громобое" принял японский поворот "все вдруг" от колонны русских броненосцев за выход из боя. Что и не удивительно после потери за каких-то полчаса двух судов линии и при практически обреченном третьем. Конечно, это была победа, но совсем не та, что сегодня нужна! Это вновь нудные военные будни, это новая драка с Того, но уже со всем его англо-латиноамериканским приплодом, это, наконец, возможное выступление Англии, что может сделать "эту" реальность даже пострашнее его - "карпышевской".
Однако размышления над последствиями бегства Того вскоре уступили место удивлению и даже раздражению: с "Трех Святитей" пока не поступало никаких приказаний относительно дальнейшего образа действий. В конце концов, преследовать отрывающегося противника необходимо.
Руднев прижал к глазам бинокль, вглядываясь в очертания дымящегося флагмана, и отрывисто приказал:
– Вызовите "Святители" по телеграфу: "Прошу разрешения преследовать"!
Прибежавший через пару минут лейтенант Егорьев озабоченно доложил:
– Ваше превосходительство, не отвечает флагман! И "Петропавловск" не отвечает.
– Продолжайте вызывать!
– Смотрите! Всеволод Федорович, они семафорят что-то на "Сисой" и "Победу". Но за дымом не разобрать... Хотя, подождите... Разобрал только "Адмирал"... И наш позывной. Похоже, дело не ахти...
– Господи... Нет, не может быть!
– Господа! Срочно! Телеграмма с "Осляби": "Вице-адмирал Чухнин передает командование контр-адмиралу Рудневу"!
– Ну, как же! Как же я не понял сразу...
К повороту! Поотрядно, все вдруг, 16 румбов на правый борт! Григоровичу принять командование отрядом броненосцев...
Петрович затравленно проклинал про себя всех и вся. И себя в особенности. До подхода Макарова было в лучшем случае около полутора - двух часов, да и то, если не произойдет ошибки в счислении или чего другого экстраординарного. Господи, как же верно подметил тогда Степан Осипович, что все решат, возможно, не часы, а даже минуты... А он, Руднев, почти десять минут не мог осознать, что с Григорием Павловичем что-то не так... Он никогда не потерял бы столько времени!