Одлян, или Воздух свободы

Глаз любовался девушками молча. Но увидев пышногрудую, в оранжевом пальто, восхищенно сказал:

– Шофер! Тормози! Я дальше не поеду.

Водитель и вправду затормозил. Зеки засмеялись. На светофоре горел красный свет. Менты тоже смотрели на девушку. Если бы у автобуса сломался мотор или отвалилось колесо…

Но вот и тюрьма.

На шмоне Глаз раздевался и одевался медленно: рука болела. Он мог и быстрее, но делал вид, будто ему больно, и кривил лицо.

Увидев дежурного по тюрьме, сказал:

– Товарищ капитан. Я раненый. Мне нужно на рентген. Что-то тяжело дышится. Кажись, легкое прострелено.

– Как разведут по камерам, сводим. Что же ты с огнем шутишь?

– Что шучу? В малолеток не стреляют. А меня продырявили.

– Откуда они знали, что ты малолетка?

– А я, когда побежал, крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка».

Когда этап повели на склад получать постельные принадлежности, Глаз сказал ребятам:

– Матрац в камеру не понесу. Скажу — рука не пашет. Пусть сами тащат.

Он представил, как его впускают в камеру, а разводящий заносит следом матрац. «Клево будет. В хате обалдеют: как же так — дубаки Глазу матрац таскают!»

– У тебя левая прострелена, — отрезал разводящий, — а ты в правую бери. Не хочешь нести — будешь спать без матраца.

Его закрыли в камеру. Он появился на пороге — шарф перекинут через шею и поддерживает раненую руку. Пацаны повскакали с мест, и камеру пронзил рев приветствия. Глаз кинул небрежно матрац на свободную шконку.

– Здорово, ребята!

И камера взорвалась во второй раз.

– Что с рукой? — крикнуло сразу несколько глоток.

– В побег ходил. Плечо прострелили.

И в третий раз дикие вопли, камера приветствовала его как героя, как победителя.

К нему подходили и здоровались за руку.

Пятнадцать рыл устремили восхищенные взоры и ждали рассказ.

– Так, — сказал он, и камера замерла. — Да, Толя, — обратился он к высокому, здоровому парню. Это над ним все издевались. — Скажи дубаку, что Глаза надо сводить на рентген. Скажи, что дежурный по тюрьме обещал. И еще скажи, что мне плохо.

И Глаз сел на кровать.

Когда Толя исполнил все, Глаз, встав посреди камеры, начал рассказывать.

Как только дошел до того, что из-за воротника пальто не было видно руку и он испугался, не оторвало ли ее, камера покатилась со смеху.

Этот момент просили рассказать подробнее. И все опять балдели, будто слышали впервые.

Сегодня Глаз был герой. Им восхищались. Ему завидовали. Его внимательно слушали. И он, смакуя побег врал, что слышал свист пуль, но не обращал внимания.

Вскоре его увели на рентген.

– Ты родился в рубашке,— сказал доктор.— На один-два сантиметра правее — и точно в сердце.

– Парни,— заговорщицким голосом слазал Глаз, показав малолеткам заклеенные раны,— меня на следствии раскрутили. В слове «парни» ребята уловили что-то необычное

– Парни,— вновь повторил он,— я хочу сделать побег из тюрьмы. Раз с этапа не удалось. Так хочется поплескаться на море. Мне теперь терять не х… Три года есть, и неизвестно, сколько добавят. Кто из вас хочет увидеть Гагры, кипарисы, море, испить вдосталь вина и побаловаться с чувихами?

Ребята молчали.

– Что, сконили? — спросил он.

Первым отозвался Сокол:

– Глаз, ты заливаешь. Из тюрьмы убежать невозможно.

– Возможно. Слушайте.

И он рассказал план побега.

– В случае неудачи скажем, что дубака связали, чтобы кое-кому набить морды в соседних камерах. Мы ничего не теряем. Дубака-то ведь убивать не будем. Я не говорю, чтобы все согласились бежать, можно только тем, кому точно горит червонец.

В побег согласилась идти половина камеры.

– Так,— сказал Глаз,— махорка есть?

– Есть,— ответили ему.

– Насыпьте в шлюмку.

Он тряс махорку в чашке, и махорочная пыль собиралась у стенок. Так он набрал несколько горстей.

– Хорош.

План Глаза был таков. Когда дежурный подаст стальной стержень для пробивки туалета, он бросает ему в глаза махорочной пыли и выскакивает в коридор. За ним еще трое. Дежурного затаскивают в камеру и связывают.

Настал вечер. На смену заступил небольшого роста, лет сорока, щупленький сержант с физиономией деревенского забитого мужичонки.

Ша!

Туалет забили в два счета, набросав бумаги, тряпок и сухого хлеба.

– Старшой, туалет забился.

Дежурный посмотрел через отверстие кормушки — на пол шла вода.

– Сейчас.

Он принес стержень, открыл кормушку и хотел его подать, но надо было, чтоб он открыл дверь. Глаз метнулся к двери.

– В кормушку нельзя. Через кормушку мы только еду принимаем. На малолетке это западло.

Дубак заколебался. По инструкции не положено одному дежурному открывать двери камер, тем более в вечернее время. Но он принес стержень, и его надо подать. Не вызывать же корпусного…

Дежурный чуть приоткрыл дверь и подал стержень. Надо брать его левой рукой, а правой бросать махорочную пыль. Но Глаз сконил. За стержнем он протянул правую руку. Дверь захлопнулась.

Стержень был увесистый, около двух метров в длину. Глаз отошел от двери и отдал его ребятам. Глаза никто не упрекнул.

– Растерялся я, — тихо сказал он.— Пробейте туалет. Когда буду отдавать — тогда.

Туалет пробили. Глаз взял стержень в левую руку, а в правую махорочную пыль.

– Старшой, пробили,— постучал он.

Дверь на этот раз дубак отворил шире. Глаз подал стержень и бросил дубаку в лицо махорочную пыль. Толкнув правым плечом дверь, выскочил в коридор. В коридоре он оказался один. Те трое, что должны были выскочить за ним, замешкались и теперь толкали дверь, надеясь ее распахнуть. Надзиратель правым плечом сдерживал дверь, а в левой руке держал стержень, отмахиваясь им от Глаза, который с больной рукой боялся к нему подойти. Глаз лишь бросал в глаза дубаку махорочную пыль, и тот часто-часто моргал. Он был хоть и щупленький и деревенский с виду, но спокойно сдерживал дверь от троих и еще махал стержнем. Он даже не кричал, не звал на помощь. Сокол в притвор бросил скамейку. Теперь дверь не захлопнуть. Следом за скамейкой в коридор вылетела мокрая швабра. Ее тоже бросил Сокол. Глаз схватил швабру и пошел на дубака, как с рогатиной на медведя. Надзиратель выдыхался.