Одна из многих

— Вы могли бы у нас поработать? — спросила Лена.

— А за сколько? — спросила Анжела.

— А сколько вы хотите?

Анжела быстро посчитала: песня стоит пять тысяч. Если разложить на год, подучается четыреста с чем-то. Ей было неудобно произнести вслух такую космическую цифру.

— Думаю, мы договоримся, — сказала жена Николая и улыбнулась.

Улыбалась она, как ясно солнышко. Лицо светлело. Глаза, как на детском рисунке: нижняя линия века прямая, сверху — полукруг в ресницах.

— А можно деньги вперед? — осмелела Анжела. В прихожей появилась жена композитора.

— Она просит деньги вперед… — растерянно проговорила Лена.

— А зачем просить, когда можно заработать? — удивилась Карина.

— Ну хорошо, — согласилась Анжела.

Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. По телевизору показывали, как какой-то богатей купил яйца Фаберже, чтобы вернуть их в Россию.

Анжела подумала: что стоило этому жилистому гусаку Николаю достать из бумажника пять тысяч долларов и отдать композитору? А что стоило композитору запросить не пять тысяч, а три. Или вовсе подарить. Но нет… Вот если бы прилюдно, принародно пожертвовать и все бы видели и воспели осанну, тогда куда ни шло. А если тихо, келейно, отдельному человеку… Плевать они хотели на отдельного человека. Их много, этих отдельных человеков, целая страна.

Но ничего. У Анжелы есть две руки, голова на плечах и снега Килиманджаро.

А что касается земли под ногами и солнца над головой, то это у всех общее.

Все одинаково рождаются и одинаково умирают. Никто не остается жить вечно. И яйца Фаберже не помогут.

* * *

Анжела начала работать на новом месте.

Дом стоял в ближнем Подмосковье, но не в деревне, а в кооперативном поселке. Особняки — один лучше другого. Улицы чистые, все утопает в зелени. Голливуд.

Анжелу поселили в отдельном домике, стоящем на участке. Это был бревенчатый сруб в стиле «кантри». Внутри тканые половики, как в Мартыновке. Окна со ставнями.

По ночам заглядывала луна, тревожные тени бродили по стене. Всякие мысли лезли в голову. Хотелось получить песню. Хотелось любви! Даже Алешка Селиванов в своем заточении казался принцем, как железная маска. Вспоминала его жесткие губы, которые пронзали до сердца. От воспоминаний все тело начинало пульсировать: в голове, и в груди, и еще кое-где, стыдно сказать. А кому говорить? Никто и не спрашивает.

Анжела уставала. Во сне ей снились уборка, глажка и крахмальные сорочки. Сорочка нужна была каждый день — форма одежды Николая.

Постепенно Анжела вошла в ритм. Попривыкла. Стирала машина. Посуду мыла машина. Для мытья окон — специальная жидкость. Раз прыснул — стекло блестит и отсвечивает.

Анжела забывалась и пела. Собака Гермес тут же принималась выть, не выносила организованных звуков. Приходила внучка Катюлечка и просила, чтобы не пели. У бабушки Лены болит голова.

Лена действительно мучилась мигренями, спала до часу дня.

Причина головной боли та же, что у Анны Карениной: праздность. Делать этой Лене нечего. Хоть бы цветы на клумбе полила… А зачем что-то делать, если все делается за нее.

При доме работали шофер и охранник.

Анжела заметила, что прислуга гораздо счастливее хозяев. У них есть цель и высокий смысл: откупить сына от армии, выучить дочь на врача, купить машину «Газель» и заняться малым бизнесом. У каждого свое.

А что есть у Лены? Съездить на Кипр, потом в Карловы Вары на воды, летом в Сен-Тропе на море, зимой в Куршевель на лыжи.

Эти поездки, как пятна на буром фоне ее монотонной жизни.

Лене не хватало любви. А без любви Лена не могла жить, поскольку больше она ничего не умела и не хотела. Только служить, угождать, обнимать, говорить слова, отдаваться, благоухать всеми неземными ароматами…

Николай часто оставался в Москве, в их городской квартире. Время от времени приезжал в загородный дом — семейное гнездо, и тогда Лена начинала его упрекать, выдвигать требования. Николай молчал, будто не слышал.

Выползали его родители — бесполезные старик со старухой. Приходили две дочери — нежные и прекрасные.

Пятилетняя внучка Катюлечка была центром стола. Она была главной, и все понимали, что она главная.

Семья усаживалась вокруг огромного овального стола. Три поколения: старики, дети, внуки. Все патриархально, чинно.

Все любили друг друга, и все страдали. Старики — от старости и болезней. Молодые — от зависимости и неопределенности.

Лена и Николай — от сердечной недостаточности. Обоим не хватало любви. Старая любовь — износилась до дыр, а новая — не пришла, и неизвестно…

И только Катюлечка была всем довольна. Ее любила куча народа, и каждый готов был отдать за нее свою жизнь. Все, как в сказке.

* * *

Прошлая хозяйка Диана никогда не разговаривала с Анжелой по душам. Только по делу.

А новая хозяйка Лена — наоборот: «Брось ты эти тарелки, посиди со мной».

Анжела понимала: выслушивать — это тоже часть работы, такая же, как стирка, уборка и готовка. Лена раскрывала свою душу, как захламленный шкаф, а Анжела должна была перетряхивать залежавшееся и сортировать: что на стирку, а что в помойку.

У Лены было два лица. Одно — с улыбкой, и тогда лицо светилось как солнышко. Другое без улыбки, тогда было видно, что верхняя губа кривоватая и злая.

Анжела, как правило, стояла у плиты. Следила за процессом. Лена с чашечкой кофе — у стола.

— Ты вообще ничего… — размышляла Лена. — Но чего-то не хватает. Я все думаю: чего тебе не хватает? Денег.

— Спасибо, я всем довольна, — отзывалась Анжела.

— Нет, не зарплата. Я имею в виду: макияж, имидж… У тебя имидж Золушки. А должен быть имидж принцессы.

Анжела не знала, что такое имидж, но догадывалась.

— А чем отличается Золушка от принцессы, кроме платьев и хрустальных башмачков? — интересовалась Анжела.

— Выражением лица. А выражение лица зависит от культуры. От количества прочитанных книг.

— Это дело наживное, — замечала Анжела.

— Как сказать…

Лена шла к бару, доставала коньяк. Добавляла в кофе.

— Я молодая ужасно хорошенькая была. Не веришь?

— Почему? Вы и сейчас хорошенькая. Вам больше тридцати никогда не дашь, — уверяла Анжела.