Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Серая спираль шоссе все выше и выше… Внизу остается земля, заплатанная рисовыми полями, вправленная в синеву залива. Молоденькая деловитая билетерша веселым речитативом разъясняет, кому куда нужно смотреть, обещает представить все красоты Унсена — большого парка. За окном автобуса — темно-зеленой бархатной глубиной дышат частые заросли туи. Ласково светлеют легкие бамбуковые рощи. Внизу земля все больше и больше похожа на раскрашенную карту… А вот совсем мистическая картина: клубящийся пар, земля, как кипящий котел, пузырится и кипит — поистине демоническое место. Ужасно воняет тухлым яйцом. В этих облаках японские студенты упоенно снимают друг друга…

Легкая сеть дождя. Мы сидим на циновке — у нас «вокальное отделение». Сиреневая мусмэ играет на гавайской юкулеле. Я осипшим от ветра голосом пою «Санта Лючия», и мы обе киваем и говорим: «Вери велл, вери велл».

Она дотрагивается до своего кимоно, указывая на неясные цветы, напоминающие хризантему, и говорит «Май нейм Кикуйо-сан. Кикуйо», — тут она снова указывает узким пальчиком на свое хризантемное кимоно. Я догадываюсь и умиляюсь: «Кикуйо» – хризантема.

Я в свою очередь представляюсь: «Май нейм — Лариса» — и рисую полоску моря и чайку над водой…

«О, хоросе… японски — камонэ».

И вот мы называем друг друга новыми именами и очень довольны этим развлечением. Сеть дождя тяжелеет, и паруса на лодках принимают обрюзгшее выражение.

…В желтой пасти Ванпу скучились понурые суда. Большие шанхайские дома лезут в небо. Желтый автомобиль раздраженно гудит и везет нас по скорченным улицам. Наивные чемоданы, в которых летние платья, сосновые шишки и раковины — горестно вздыхают. А в памяти еще звучит нежный голосок мусмэ: «Камонэ». Так японцы называют чайку.

Кое-что о Пекине

О Пекине так много писали. Пекин весь описан и зафотографирован. Если вы впервые осматриваете все эти знаменитые места, вам кажется, что вы разгуливаете по открыткам, которые видели столько раз…

Особенно плохо вам приходится, если вы попадаетесь в руки опытному гиду. Тут вы чувствуете себя ничтожным, арестованным созданием, обязанным смотреть на то, что полагается, и тратить на осмотр ровно столько времени, сколько полагается. Тут уж вам не до осенних листьев на фоне высокого пекинского неба, не до отражений в озере. Пришли смотреть на стену Девяти драконов — вот и смотрите! И нечего тратить время попусту. Потому что там еще сидит и ждет вас в храме Нефритовый Будда со своей знаменитой таинственной усмешкой, которую вы должны непременно почтить.

И вы чтите усмешку. Она действительно таинственная.

Лично на меня такое же впечатление производит кошачья ухмылка, когда кошка сидит неподвижно с таким видом, точно она уже все давно знает, и наблюдает за вашими действиями не то покровительственно, не то саркастически – до тех пор, пока вам не становится просто неудобно за себя. Египтяне, как известно, верили в божественное происхождение кошек.

Драконы, игриво резвящиеся на стене, вам тоже нравятся. Вы обмениваетесь мнениями о чудесах древнего искусства и архитектуры, при этом «слегка» путаясь в династиях, небрежно бросаетесь тысячелетиями. Но когда, после предварительного сговора за спиной гида, вы раскланиваетесь с ним, щедро заплатив за беспокойство, наступает момент полного счастья, полной свободы!

Вдохнув полной грудью сухой, резковатый пекинский воздух, вы отправляетесь самостоятельно «исследовать Китай». И ничего, что на целые четверть часа ваше внимание задерживают совсем не знаменитые, никем не реставрированные ворота, неизвестно какой династии, неизвестно какого предназначения. Они стоят себе, поскрипывая полуоткрытой дверью на ржавых петлях. Блекло-розовая полуоблетевшая штукатурка грустит на фоне синего неба…

Вы можете беспрепятственно и подолгу смотреть на эти вот исполинские ивы, знающие не меньше, чем Будда, закрытый в храме. И даже ясно увидеть очертания старческих лиц в их корявых стволах. Недаром китайцы верили, что в старых деревьях живут духи…

Вы можете болтать с китайчатами, пугая пекинское и шанхайское наречия, приправляя сказанное ясным русским языком и выразительной жестикуляцией. Пекинские китайчата очень тактичные маленькие люди. Они не просят камишон (деньги) в ту же минуту, когда ваш взгляд случайно падет на них. Они совсем не просят, а даже наоборот, в полях угощают вас вкусной пахнущей землей морковью и не возьмут от вас денег, иначе как пройдя через сложный и деликатный ритуал китайских церемоний.

Вы даже можете лечь спать, если вам захочется. Времени в Пекине вообще больше, чем в Шанхае. Опять же Конфуций не советовал торопиться, а в парке Зимнего дворца, где спит все — и озеро, и деревья, — спать, наверное, просто полагается.

Я лично пришла к такому заключению, когда после долгого разглядывания Большой Белой Бутылки (так мы по невежеству называли Храм ламы), я вдруг почувствовала, что из меня словно вытекла вся душа. Утекла куда-то туда, где только и есть что снежно-белая верхушка пагоды, тихо, сквозь сон позвякивающая от ветра металлическими колокольчиками.

Что мы придумали про эту пагоду, когда «открывали» Китай? Это моя подруга-китаянка решила не ударить лицом в грязь в отношении китайской истории. Не знаю, прочитала ли она об этом в учебнике или придумала, но рассказ о прекрасной тибетской конкубине (наложнице), томившейся в китайских стенах и тосковавшей по снежным вершинам своей родины, мне понравился больше, чем версия о памятнике ламе, который умер в Пекине от черной оспы.

Когда я засыпала тут же, под этой пагодой, на какой-то изумительно пахнущей, мятной, совсем не знаменитой траве, я почти чувствовала себя этой конкубиной. В сказочном месте, если вы просыпаетесь оттого, что вам на губы села стрекоза, вы можете придумать еще много невероятных историй…

Вы можете вообразить многое, заглянув в полуразрушенный храм, где пахнет пылью, где слабо шевелятся от ветра обрывки каких-то бывших драпировок, а большой забытый Будда все так же сидит на своем разбитом лотосе и гак же улыбается. Никто не зажигает перед ним курений, старая медная урна у его ног — пуста. Вы можете положить туда осенний лист с приветом из XX столетия. Но, судя по улыбке Будды, ему все равно. Его душа давно уже не здесь. Храм пуст, как пусто мертвое тело…

А вот на ступеньках, ведущих к храму, в солнечном свете октября — студент и студентка. Молодой Китай готовится к зачетам и щелкает орехи.

— Хорошо, что все эти династии прекратились, а то чего бы только не натаскали новые императоры в эти свои дворцы: и пылесосы, и рефрижераторы (холодильники), — с тоской говорит моя приятельница. — В театрах были бы домашние кинематографы, а на озерах пыхтели бы моторные лодки.

Собственно говоря, мраморная лодка императрицы в летнем дворце уже что-то в этом роде. В ней все ни с того ни с сего. Тут вам и Китай, и Венеция. Ко всему еще колесо — последнее чудо техники того времени…

В императорских покоях в Запретном городе помимо китайских произведений искусства — целый склад вещей всех стилей, эпох и происхождений. И венецианский фарфор, и кресла в стиле всяких Людовиков, и полчища часов с двигающимися фигурками и без фигурок, и бог знает какие еще плоды человеческих ухищрений, пережившие своих владельцев и даже попугая императрицы, который царственно почил всего лишь два года тому назад. Над всей этой роскошью и стариной гордо висят электрические лампочки с абажурами — такие теперь держат в ванных комнатах, а когда-то они озаряли последние годы жизни императрицы. Торжественно стоит граммофон с фиолетовой трубой и велосипед. И так много всего, что все это никак в вас не умещается. Мало того, вам хочется бежать без оглядки от всех этих чудес, из этих стен и дворцов, из этой хитро задуманной роскошной тюрьмы, как той тибетской конкубине, которую придумала моя подруга.