Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

– Да откуда же ты знаешь все это? — удивился Евтушенко, сразу перейдя на «ты».

После ужина он декламировал свои стихи, и французы, чилийцы, таитяне очень внимательно слушали его, не понимая ни слова.

Через несколько дней мы пришли на аэродром его провожать. Он сновал от одной группы знакомых к другой — длинный, загорелый, светлоглазый сибирский парень, весь обвешанный ожерельями из ракушек, размахивая шлемом огромной черепахи, который, конечно, не лез ни в какие чемоданы. Ринулся и к нам:

– Идемте, я вас познакомлю… Вы должны с ним встречаться… Как же это, живете на Таити и не знаете друг друга?..

Он подвел меня к человеку, который тихо стоял у стены:

– Вот познакомьтесь: художник Грэс.

– Да говорите по-русски, — прибавил Евтушенко, услышав наше французское бормотанье, взмахнул черепахой и исчез.

Художник Грэс оказался русским. Бледный, худощавый, уже немолодой. Грустный, словно стертый… Словно в тумане… Но какое красивое лицо! Да, да, — печать красоты и даже породы…

С этих пор, почти каждый раз приезжая к лагуне, до или после купания я заходила в маленький домик с палитрой на стене. На Таити это вполне принята приезжать внезапно, без предупреждения, являться босиком, с мокрыми волосами, завернутой в парео. Лучше всего подойти к открытой двери и крикнуть: «У-у», и если хозяева дома, а не просто позабыли закрыть дверь, что на Таити пока еще часто бывает, они крикнут в ответ: «Идите, идите». Или: «Подождите, я надену что-нибудь…»

Грэс всегда натягивал халат и извинялся, прикрывая рукой голую шею. Тридцать семь лет на Таити не смогли изменить этой привычки, — ощущения отсутствия воротничка. Затем мы усаживались в кресло возле низенького столика с неизменными прохладительными напитками и болтали. Большей частью по-русски, иногда по-французски, если присутствовала его жена — таитянка. Я с удовольствием окуналась в мир Грэса.

В этом совсем особом, русско-таитянском мире почти все предметы были словно вехи, свидетели жизни его хозяина. Жизни Грэ­са, так как тихая, улыбчивая жизнь его подруги с чисто таитянской непритязательностью влилась, как вода, в предоставленную для нее форму, наполнив ее своим прозрачным, согласным присутствием. А ведь Рипо сама была когда-то художницей, скульптором… Она не вспоминает об этом, во всяком случае, не говорит. Простой и естественный отказ от своего, — может быть, это и есть жизнь настоящей женщины? Может быть, жизнь таитянки начинается там, где может влиться в жизнь своего танэ — мужчины, господина?

Как бы то ни было, но Рипо уже много лет тихо и незыблемо царит в «раю» Грэса. В неизменном парео, с неизменным цветком в волосах, еще густых и черных… Отовсюду — со стен, с портретов, — смотрят темные глаза прежней, молодой Рипо… Рипо на фоне лагуны, в руках ее — раковина, лицо задумчиво, — слушает шум разбивающихся о рифы волн?.. Рипо в радужных красках, с цветами, с улыбкой, — радость солнечного дня на Таити… Рипо, затуманенная смутной тревогой, — ночные страхи Таити, тайны тенистых ущелий, неведомых темных стихий, черных «живых» камней и забытых «мараэ» — бывших святилищ, где бродят во мраке выходцы с того света — «тупапау»…

Недалеко от двери портрет Рипо в профиль. За ухом всегда приколот свежий цветок франжипанье. Что это — культ? Кто меняет цветок каждый день? Не знаю.

Грэс также и скульптор. Я не критик искусства, но мне кажется, что этот стоящий почти в центре комнаты бюст той же Рипо — настоящее отражение души Таити. Той души, которая становится видна, когда перестаешь быть туристом. Когда начинаешь говорить: «А какой печальный закат на Таити…» Когда, несмотря на песни и пляски, видишь, что «таитяне вообще-то грустный народ…».

Вот и в этом лице, в этих слегка сутулых плечах — эта же самая безотчетная, сумеречная грусть. Взгляд уведен в пространство… Может быть, он провожает печальное солнце, которое «падает в воду, вздыхая…»? Или это вздыхает сама Рипо, эта женщина, затерянная среди вод океана, среди шепота вечности? Бессознательным, покорным, протяжным и тихим вздохом, запечатлевшимся навсегда в этой глине, в этом маленьком домике у дороги, в этом последнем пристанище забредшего совсем из другого мира русского художника?

Может быть, так в сумерках в украинской степи грустят и другие женщины, присаживаясь со вздохом на завалинку?

Грэс (Сергей Анатольевич Черевков) приехал из Киева. Как и почему — не знаю. Знаю только, что он мечтал съездить туда, повидать родные места. Мы строили планы — поехать вместе. Как-нибудь, когда удастся…

Грэс любил и охотно читал русские стихи. Книги — русские и французские — занимали в комнате столько же места, сколько и картины. Среди них был альбом с репродукциями его прежних, еще парижских, работ.

Портреты, вернее, стилизованные карикатуры известных писателей — Кокто, Коелтта и других — лаконичны и поразительно характерны. Между страницами альбома – молодость Грэса. Париж талант, вероятно, успех… Подающий надежды красивый молодой художник… Как вышло, что он бросил все и уехал по следам Гогена? Я еще не могла спрашивать обо всем. Я только спросила:

– Вы никогда не жалели, что оставили Париж?

– Я сожалею иногда о моем рояле. Я любил играть… Сочинять для себя.

– Почему о рояле? А куда же он девался?

– Я продал его, чтобы оплатить дорогу. Да и решил — все, все оставить позади.

Может быть, в раю рояль и не к месту… Но ведь сожалел! И за тридцать семь лет не смог завести другого. Пожалуй, не скоро он соберется в Киев со мной…

Грэс был также блестящим фотографом. Однажды он показал нам и нашим друзьям также два фильма его работы. В первом — материя, ткань, чуть ли не молекулы различных предметов — стружек, обрезков железа, стекла — оживали в странном кружении, словно разделяясь на атомы и сливаясь с космической жизнью целого.

Второй фильм — о Таити. Таити — возлюбленная, Таити — мечта о рае, Таити — возвращение в лоно природы, в самого себя… Лоснятся фивы кокосовых пальм, разбиваются волны прибоя, кружатся хороводы разноцветных рыбок в прозрачной воде лагуны, алеют огромные цветы гибискуса — аутэ… Дети плещутся в речке, сбегающей с гор…

Но скрыться от цивилизации невозможно. Вот она гонится за человеком, настигает его, проникает хищными щупальцами и в этот заповедный сказочный край. И никакие табу ей не страшны. Последний кадр фильма: на фоне уродливой, еще не законченной железобетонной постройки, на фоне машин — груды щебня и сора. У срубленной пальмы — чья-то забытая гитара и рядом полуувядший печальный алый цветок аутэ. Грусть неизбежности… Как и на лице Грэса. Как-то, говоря о Киеве, он произнес: