Одна ночь (сборник)
Шрифт:
Вернувшись в предбанник, Загинайло нашел там лейтенанта, который зашнуровывал свой бронированный танк-ботинок.
— Глотнул рентгенчика? — поинтересовался он. — Я думаю, дозу хапнули, как при испытании водородной бомбы. Облучили голубчиков, чтоб светились вместо семафоров. Аппарат-то старый, раздолбанный, при царе Горохе сделан, из него из всех щелей радий так и прет, я нутром учуял, даже ой как! Жжет двенадцатиперстную кишку, хоть волком вой. Ой, ой, мамочки, не иначе как язву заработал у этой змеюги с ее чертовым агрегатом! — пограничник согнулся, скорчась от боли. Загинайло не мог понять, дурит он или и вправду у него что-то с животом.
Пока Загинайло одевался как на пожар, подгоняемый старухой-регистраторшей, и слушал байки поборовшего боль в животе пограничника, в предбаннике уже набралась новая партия мужчин — жертв неумолимого обряда. Им было велено оголяться, а не мух считать. Аппарат ждать не будет.
Теперь — терапевт. Так следовало по медкарте. Загинайло и лейтенант-пограничник поднялись обратно на второй этаж, где регистратура. В коридоре у кабинета № 1 они нашли своих товарищей, с которыми побратались
— Елена Петровна прекратит прием, если не понимаете! — пригрозила она утратившим терпение офицерам. — Проветрим и начнем.
Офицеры горячо обсуждали свои дела, горести и печали службы, у всех накипело, у каждого своя хрен-редька. Тут собрались все роды войск, армия и флот, все по тем или иным причинам выброшены за борт. Куда бедному офицеру податься? Раздался звонок, как гром, как ревун боевой тревоги, и одновременно загорелась над дверью красная сигнальная лампочка. Расшумевшиеся офицеры все как один вздрогнули и умолкли. Врач-терапевт Фурова возобновила прием. Ее кабинет вполне проветрился. К терапевту запускали по двое. По приказу медсестры раздевались с порога, чтобы не терять драгоценное время. Пока один, раздетый до пояса, сидел на стуле перед врачом, так сказать, с глазу на глаз, и та ему энергично пеленала резиной руку для измерения кровяного давления, другой, раздетый уже до трусов, но в носках, лежал, совершенно беззащитный, в углу на кушетке, в то время как медсестра, склонясь над ним, упорно щупала ему живот сильными руками и спрашивала: есть ли жалобы? Процедура проходила четко, без сучка и задоринки, минута на человека. Раздевались наперегонки. Рука в резине, груша жмется, на кушетке живот щупается, жалоб нет, здоровеньки булы. Следующая пара. За десять минут все были осмотрены. Врач и медсестра раскраснелись. Когда Загинайло, последним покидая кабинет терапевта, увидел, что медсестра бурной рукой рвет форточку для срочного внеочередного проветривания, он ничуть не удивился этому. В самом деле, воздух в кабинете от краткого пребывания тут восьми мужчин сделался чрезвычайно густ.
Так они и ходили восьмером из кабинета в кабинет. Хирург, ветхая старуха в колпаке, уводила по одному за ширму, там требовала оголиться и что-то смотрела. Загинайло так и не узнал — что. Потому что хирург, будучи преклонных лет, насмотрелась уже на других вдосталь, и на Загинайло не хватило ее дряхлеющих сил. Ему поверили на слово, что у него все кости целы, череп не проломлен, ни одной даже малюсенькой травмы получить не посчастливилось, и как мужчина он хоть куда, хоть на племенной завод, может запросто наплодить табун жеребят, было б только желание. В кабинете окулиста офицеры задерживались подолгу. Им там все глаза просмотрели, до донышка. Пуще всего искали третий глаз. Окулистка увлекалась парапсихологией и оккультными науками, у нее осмотр пациентов отличался оригинальностью. Вместо того чтобы проверять обыкновенное зрение, таблицу с буковками и прочую чепуху, она ставила опыты для выявления паранормальных способностей у своих пациентов. Это ей было нужно для диссертации. Усадив Загинайло за стол, завязала ему глаза черным платком и потребовала, чтобы он читал ладонями рук со странички, которую она держала под столом. Потом ушла в смежную комнату и спрашивала оттуда: видит ли он что-нибудь сквозь стену, если видит, пусть расскажет, не скупясь на подробности. Увы, Загинайло ничего не мог разглядеть сквозь эту капитальную переборку, экстрасенсорными способностями он явно не обладал. Чудес не обнаружилось ни у одного из восьмерых офицеров. Венеролог искала у них признаки венерических болезней, хоть каких-нибудь завалященьких и застарелых, но так и не нашла, что ее не то чтобы разочаровало, но привело в некоторое недоумение. Психиатр учинила настоящий допрос с пристрастием, она спрашивала: случались ли галлюцинации, зрительные или слуховые, не подвержен ли лунатизму, не бывал ли в состоянии аффекта, не покушался ли на свою жизнь, то есть не было ли попыток самоубийства, не страдает ли какой-нибудь манией, скажем, манией страха или агрессии, не состоишь ли на учете в психдиспансере. Ответ она получала от всех отрицательно-скучный: нет и нет. Такое однообразие ей приелось. Ничего новенького. Ее можно было понять. Поэтому психиатр, сидя с противоположной стороны стола, взирала на Загинайло с самой жгучей ненавистью, на какую только была способна, как будто он был ее злейший враг. Это была женщина крупная, сильного характера, с костлявым широким лицом, которое украшала волосатая бородавка около носа. Она истязала Загинайло своими вопросами более, чем предыдущих офицеров из их доблестной восьмерки, дав ему предпочтение, может быть, потому, что он был последним, на нем прием заканчивался.
— Вы любите риск? — злобно сверкая очками, спрашивала психиатр. — Стремитесь к смерти? Она вас притягивает, да? Признавайтесь. Говорите честно, как на исповеди. Я вас насквозь вижу: по типу психики вы смертник. Камикадзе. Везде, надо и не надо, на рожон лезете, ищете смерть. Так что ли? — в глазах психиатрши загорелось мрачное злорадство, она была очень горда своей прозорливостью.
Загинайло косо умехнулся:
— Самурай — сам умирай. А по-нашему — умирать, так с музыкой.
На этом допрос прекратился. Вопросы иссякли. Все было ясно, как божий день. Психиатр
была последней в медкарте, на ней завершалась череда испытаний. Осталось получить заключение главврача медкомиссии: прошел — не прошел Сциллу-Харибду. Вскоре узнали: все восемь офицеров признаны годными для службы в органах МВД.III
Загинайло опять пошел ночевать на водолазный плотик. По Большой Морской. Посреди тротуара на раскладном стульчике старик в тулупе, препоясан веревочкой, на голове шлем-миска с шишаком. В руке плакат: оперный певец Петров. Помогите русскому певцу, издыхающему голодной смертью, отдавшему жизнь служению родине и искусству. Певец, задрав старое, небритое лицо к небу, пел арию Сусанина из оперы Глинки «Жизнь за царя». Загинайло сунул ему червонец. Певец поблагодарил низким поклоном, так, что шлем-миска чуть не свалилась с его головы, приложил руку к сердцу, спрятал подаянье в тулуп и продолжал петь. Загинайло отошел от него. Раздался женский визг и звон разбитого стекла. Из магазина выскочил бродяга, рот оскален, в зубах кость с остатками мяса, только что стащил с прилавка в мясном отделе. За ним гнались три дюжих мясника в фартуках и с ножами. Беглец вихрем промчался мимо Загинайло, мясники за ним. Все, и беглец, и погоня, исчезли в узеньком дворике между домами, похожем на щель. Бродяга, споткнувшись, упал. Мясники настигли, началось избиение. Били ногами. Слышались звуки ударов и стоны жертвы. Загинайло пошел туда, но его опередили. У тротуара затормозил патрульный милицейский газик, и два молодца, вооруженные дубинками, быстро навели порядок. Всех четверых повели к машине. Бродягу пришлось волочь, он ревел и колотил ногами об асфальт, из его неразборчивых криков с трудом можно было понять, что у него переломаны все ребра, отбиты печень, почки и мочевой пузырь, а потому он требует денежного возмещения. Бродягу кинули в кузов, как мешок костей. Мясников, потолковав с ними минуту, отпустили, и они друг за другом, в широких клеенчатых фартуках, с зажатыми в руке разделочными кинжалами, вернулись в свой магазин.
Загинайло на автобусе добрался до порта. Только рот раскрыл, пропустили беспрепятственно и паспорта не спросив. Тем же путем на плотик. В водолазной хибаре никого. Жратва оставлена: тушенка, хлеб. Заморил червяка. Лег на топчан… Его разбудил громкий голос бригадира водолазов Абдураимова.
— На глубине шестьдесят метров! — восклицал с горечью в голосе Абдураимов. — Эх вы, шланги! Четвертый за осень!
— Ты чего? — спросил, сев на топчане, Загинайло. Он озирался, ища собеседника водолаза, но в хибаре, кроме них двоих, никого не было. — С кем разговариваешь?
— С тобой, с кем же еще, — удивился Абдураимов. — А ты дрыхнешь. Приютил подлеца, а мне слово сочувствия от тебя надо услышать. И чего ты орешь во сне? Бредишь. Споришь с кем-то, чего-то доказываешь, требуешь ответа на свой вопрос. Обожрался пайком, что ли? Вот и кошмары…
— Да. Снится дребедень какая-то, — согласился Загинайло. — А ты-то чего заговариваешься, у тебя-то что случилось? — спросил он, зевая. — Любимая кошка начальника порта опять пропала, что ли?
— Какая там кошка! — печальным голосом отвечал Абдураимов. — Еще один мой водолаз со дна не вернулся. Скоро один тут на плоту останусь. Эх, где вода, там и беда! — заключил он мрачно, словно подводя итог всему своему горестному жизненному опыту…
Утром нового дня Загинайло опять посетил отдел кадров в доме № 145 на Литовском проспекте. Он принес благоприятное заключение медицинской комиссии. Начальник отдела кадров отсутствовал, хотя, казалось, его исполинские седые усы висели в сильно накуренном помещении, оставленные надзирать над своими молодыми инспекторами. Делом Загинайло занимался рыжий, как подсолнух, младший лейтенант Лебеда. Здесь звали его просто Рыжик. Он доброжелательно выслушал Загинайло.
— Ну, дело в шляпе! — воскликнул он. — Поздравляю! Через денька три и ксива будет готова. В четверг поеду в Управление. А ты пока, чтоб время не терять, на склад обмундирования дуй. Бумажечку дам. Это за Финляндским вокзалом. Арсенальная улица. Там всегда машины на километр стоят. А еще тебе ориентир — пожарная каланча. Башня такая высоченная, красная, далеко видно. Иди на нее, не сворачивая, и как раз на склад напрешься. Найдешь. Не в лесу же. Получишь новую форму. Советую насчет мундира: не брать готовое. Шьют-то по стандарту, на одну фигуру, усредненный образец. Да и шьют-то уголовники. Готовое — дрянь, не бери, а лучше взять материал, у нас свое ателье для офицеров, высший класс сошьют, как в Париже. И льготно, со скидкой. Вот на мне! Смотри! Как влитой! — рыжий инспектор вскочил из-за стола, приосанясь и выпятив колесом грудь. Новенький, мышиного цвета мундир сидел на нем весьма элегантно, даже щегольски.
Загинайло не стал отрицать преимущество индивидуального пошива. Взяв у инспектора Лебеды направление на склад, он повернулся уходить.
Только он хотел взяться за дверную ручку, дверь рванули снаружи, и в помещение влетел, как вихрь, грузный майор, глаза-шары, нос — багровая груша. С разбегу он наткнулся на Загинайло и чуть не сшиб его с ног, хотя тот отличался чрезвычайной устойчивостью и всегда крепко стоял на своих коротких относительно туловища сильных лапах.
— Столкновение слона с носорогом! — воскликнул с живостью Лебеда. Другие два инспектора и машинистка, прервав свою бумажную работу, тоже с напряженным вниманием взирали на нового посетителя.
— Рыжик! Где твой начальник долбанный? Что он мне какую-то ахинею прислал! Лапшу вешает!
— Нет его. В Главное Управление вызвали. На Литейный. С утра злой был. Говорит, против него заговор, вытурить хотят. А на его место своего поставят, кто попокладистей будет. Стариков, говорит, убирают, такая теперь политика, омоложение кадров идет.
— А это кто? — задал вопрос майор-вихрь, ткнув красным пальцем в грудь Загинайло.
— Знакомься. Пополнение. Твой новый командир взвода. Возглавит твой осиротелый четвертый взвод.