Одна ночь (сборник)

Загинайло оставил Стребова продолжать проверку службы на постах, а сам, как от него требовали, вернулся в батальон на Г-й улице, дом 11. У батальона его ждала служебная машина с синей полосой и мигалкой, с работающим мотором. С заднего сиденья из кабины ему замахал рукой лопоухий капитан. Замполит батальона Розин.

— Светик-семицветик! Соколик мой ясный! Где же ты шатаешься? — закричал замполит отчаянно-плаксивым голосом.

— Скорей, скорей! Николай Кирьяныч ждет! — замполит распахнул дверцу кабины. — Лезь сюда! Ненаглядный мой, ты же меня без ножа режешь. Нам уж давно пора в парилке быть раздетыми, разутыми. Соколик ты мой ясный! Чумко, газуй! — возопил замполит водителю. — Пулей! Чтоб через десять минут быть у места!

Успеешь вовремя — премию выпишу в двойном размере! — речь замполита была достаточно разборчива и членораздельна, слова выговаривал он хоть и скоропалительно, но вполне отчетливо для понимания, его дикции мог бы позавидовать любой актер, но, может быть, это оттого, что он еще не раскалился добела, как про него говорили в полку Тогда у него слова плавились и превращались в пламенно-извергаемую лаву. Так что, может быть, Стребов и не соврал. Замполит, несмотря на студеную пору года, красовался в легонькой фуражечке, из-под которой его уши-лопухи торчали, как два красных семафора — запретительный сигнал всему встречному автотранспорту, чтобы освобождали дорогу.

Машина помчалась на Черную речку. Там была баня полковника Колунова. Об этой бане ни одна собака в городе не знала. Дом как дом, закопченный кирпич, капремонта просит, огражден стеной, труба торчит, высокая, угольком курит, пуская курчавый дымок в угрюмое, и без того мутное небо. Как бы котельная и при ней гараж для милицейских машин.

— Пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет! — стал громко декламировать замполит Розин, когда они миновали мост через Малую Неву. — Дантес, гад, лягушка в рейтузиках! — в неожиданном порыве праведного гнева возопил Розин. — У, гнида! Вот этими бы голыми руками так и задушил бы гниду, прямо на месте дуэли, на кровавом снегу! — замполит произнес эти гневные слова чуть не плача, со слезой в голосе. — Я тут живу, — пояснил он. — Каждый вечер в свободные от службы дни гуляю с бульдогом Маргариткой, злая сука, как гиена в наморднике, на всех бросается.

Машина, повернув налево, затормозила.

— Ну, вот и банька! — обрадовался замполит. — Успели. — Высунув рупор из кабины, он взревел: — Эй, шайка-лейка, светик мой ненаглядный, отворяй ворота. Работника Балду привез папе спинку парить!

Толстомордый сержант в полушубке, бряцая цепями, раскрыл створки железных ворот, и машина въехала на двор. На дворе они увидели еще две машины: легковушку и микроавтобус.

— Папа уже здесь! — закричал в ужасе замполит Розин. — Быстрей, вылезай, соколик, радость моя, бегом в парилку! На ходу раздевайся, давай, давай, соколик, я сзади побегу, помогать тебе буду, шмотки скидай, шапку, шинель, сапоги, я буду подбирать на бегу! Веники в предбаннике я сам прихвачу. Ой, лишенько, не успеем, папа нам голову снесет! Или в кипяток посадит, вкрутую заживо сваримся! Граф Дракула, что с него возьмешь. А то еще хуже: заставит Достоевского читать, «Преступление и наказание». Он патриот, русскую литературу от всех своих милиционеров знать назубок требует, все равно как устав патрульно-постовой службы. Лекции каждый месяц для всего полка устраивает в актовом зале на Литовском проспекте. А нас, замполитов, заставляет квартальные отчеты о проделанной работе с личсоставом писать в художественной форме, чтоб не отчеты, а повести и романы были. Не знаю, как для других, а для меня это мука смертная, легче на кресте висеть на Голгофе. С литературой у меня отношения еще в школе сложились печальные, прямо тебе скажу, ни бум-бум, вот как эта деревяшка, — и замполит постучал кулаком по лавке в предбаннике, где они оба скоропалительно разоблачались, освобождаясь от всей своей амуниции. — Мое призвание — живопись. Я картины рисую, — продолжал свои признания замполит. — Я же поступал в Мухинское. Но не поступил. По недоразумению. Будь уверен, поступлю не со второго, так с третьего захода. Да хоть с десятого. Я жутко какой упорный. О, ты еще не видел моих картин! Придешь в батальон, я тебе покажу, у меня весь кабинет увешан. Шедевры! Теперь я пишу портрет Дзержинского в полный человеческий рост, закончу к годовщине Октябрьской революции, к юбилею. Кровь из носу! Ой, соколик, бежим! Заболтался. Папа уже пару наподдал. Слышишь, как будто змея шипит? «Пора, мой друг, пора», как говаривал Александр Сергеевич Пушкин, памятник наш нерукотворный. Ублажишь папу — служба, как по рельсам вагонетка, под горку покатится, сыр в масле. Не служба, а малина у тебя будет.

Замполит Розин, голый до пят, только на макушке фуражонка, с тремя вениками под мышкой, отворил разбухшую дверь парной. Загинайло таким же голышом последовал за ним. Их обдало жаром, нестерпимым для непривычного человека. Глаза чуть не лопались, пол обжигал подошвы босых ног. Полковник Колунов, голый, но в полковничьей папахе на голове, сурово взирал на них с возвышения, как статуя с пьедестала.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! — воззвал к нему снизу у подножия помоста замполит Розин, приложив руку к козырьку своей фуражечки и приплясывая на обжигающем полу красными пятками.

— Розин, без церемоний, лезь сюда! — рявкнул командир полка. — Что ж ты, дурак пузатый, тапочки не взял? Пляшешь как карась на раскаленной сковороде.

— Ты тоже поднимайся, — приказал он Загинайло.

Полковник был тощ, как кощей бессмертный, лицо изборождено морщинами, не лицо, а пашня. Папаха, высокая, в сизо-седых мерлушках, чуть не касалась закопченного банного потолка, кокарда блестит звездой. Полковник Колунов лег на полок ничком и, не поворачивая головы, изрек замполиту:

— Розин, покажи новенькому, как надо вениками работать, а потом ему передай. Посмотрим его таланты.

Розин, надев кожаные рукавицы, принялся обхаживать двумя вениками костлявую спину командира полка, хлопая с большим рвением, с энтузиазмом, проворно и грациозно, и березовым и дубовым, бегая вдоль полка, хлестал мастерски, как профессионал, банщик высшей квалификации.

— Все понял, соколик? — спросил запыхавшийся замполит, передавая Загинайло рукавицы и веники. — Приступай. Господи благослови!

Теперь Загинайло взялся, как от него требовали, хлестать спину полковника, которая, казалось, совсем не имела кровеносных сосудов, ее серо-землистая кожа, испещренная какими-то темными пятнами, даже не порозовела от такой лавины ударов. «Все равно что скелет парить», — подумал Загинайло, безжалостно обрабатывая полковничьи кости.

— Сильней! Жарь вовсю! — сердито закричал, приподняв голову в папахе, Колунов. — Что ты меня как бабу гладишь. Колоти, не бойся, изо всех сил, какие у тебя есть. Представь, что ты палкой пыль из ковра выколачиваешь! Брось эти, бери еловый, шпарь, не жалей! Розин, ты где? — крикнул он замполиту. — Тициан, Микеланджело, титан кисти! Поддай жарку! Пару шаечек! Живо! Замерзаю!

Загинайло без передышки, около часу исполнял обязанности банщика-парилыцика, работая, как говорится, не покладая рук. От ударов колючего елового веника спина полковника наконец закраснелась полосами и узорами. Полковник был доволен, он перевернулся животом. Грудь густо заросла седой шерстью.

— Что сопишь? Устал, что ли? Давай, давай, орел! В решеточку! Березовым да дубовым, вдоль да поперек!

Полковник Колунов упарился. Он приказал Загинайло побрызгать на него холодной водой. Полковник был в разнеженном, размягченном состоянии духа, морщины его разгладились, он был вполне доволен своим новым офицером.

— Так ты у меня, значит, в первом батальоне? У Бурцева? — спросил он, вставая. — Четвертый взвод возглавил? Это у меня лучший взвод во всем полку! Тебе, Загинайло, великая честь. Смотри, не ударь лицом в грязь, смотри, смотри. Начал ты службу неплохо. Да, очень даже и неплохо начал ты свою службу у меня в полку. Так держать. А ты что ж, с умыслом пришел к нам на работу, целенаправленно? По стопам брата? На его место? Твой брат Петр Загинайло, погибший при загадочных обстоятельствах, доставил мне немало хлопот и неприятностей. Немало, немало, — повторил ехидным тоном полковник Колунов. — Позволял себе со мной спорить, пререкаться. Лез на рожон, надо и не надо. Храбрец! Молодец среди овец! Я, знаешь, не люблю неоправданный риск. Вот и пустили храбреца с проломленным черепом на дно Малой Невки, привязав чугунную болванку на грудь. Нашел приключение на свою задницу. Ты уж извини, что я так говорю о твоем брате, оскорбляю, так сказать, твои родственные чувства, — полковник Колунов язвительно улыбался тонкими, бескровными губами своего широкого рта. Тело пятнистое, как у тритона. Полковник Колунов, казалось, получал удовольствие оттого, что специально старался вызвать к себе антипатию, даже отвращение. Ему, очевидно, доставляло неизъяснимое наслаждение то, что его подчиненные, покорные его власти люди, молча выслушивают все, что он им ни скажет, и пикнуть при этом не посмеют, скованные его гипнотическим змеиным взглядом.

Все трое спустились по ступеням с помоста и вышли из парной в прохладный предбанник. Там замполит Розин накинул на плечи полковнику чистую белую простыню, в которую тот завернулся, как римский сенатор в тогу. Папаха так и оставалась на его голове.

— А город ты знаешь? — спросил он Загинайло. — Имей в виду, я не держу у себя в полку того, кто не знает о моем любимом городе всё, каждую улицу и каждый переулок. И как что называется, и почему, кем и когда было названо. Площади, мосты, каналы, дворцы, набережные. Все должен знать, когда построено, кем. Как азбуку. Всю историю города. Мне не нужны у меня в полку болваны бескультурные и необразованные. Тем более офицеры. Вот скажи, например, — полковник Колунов, выдержав паузу, спросил: — Сколько львов на Свердловской набережной? Ну-ка?