Одна ночь (сборник)

— Ну, давай его в Мойку за ноги спустим и пусть пьет, сколько влезет, — предложил раздраженный прапорщик. — Пусть хоть брюхо лопнет. Нажрется, сволочь, перед дежурством селедки, а потом ык-ык всю ночь. Провалит дело, дурак. Как ты будешь изображать голос Корзинкина, если у тебя икота на весь квартал? Скажи, идиот? — приступил к Стребову разъяренный прапорщик.

— Бабура, не ори! — остановил приятеля Черняк. — Он в банке козьего молочка сейчас хлебнет и как рукой снимет. Сегодня там Монахов дежурит. Монахов ничего, кроме молока из-под козочки не употребляет. Бидон с собой на пост таскает каждый раз в рюкзаке на горбу. Говорит, городскую воду из-под крана пьет только самоубийца, которому лень вешаться. Он не вредитель своего здоровья. Тут все жители на восемьдесят процентов состоят из грязи и отравленной невской воды, а на остальные двадцать из различных выделений. Один Монахов исключение. Монахов состоит из молока. Он где-то вычитал, что надо почаще кишки промывать. Вот он и покупает у какой-то бабки, дома хлещет весь день и на дежурство волочет все равно как молочник какой-то. Монахов, он и есть Монахов!

— Черняк выразительно покрутил пальцем у себя висок, так энергично, словно закручивал шуруп. — Но парень он надежный, можно положиться. На Волге утес. Зарежет и не моргнет.

Пустынная улица. Фонарь на углу. Подошли к мрачному шестиэтажному зданию, одно единственное окно на первом этаже тускло светится, все остальные окна темны. Над входом вывеска: Банк. Гранитные ступени, дверь с вензелем. Надзорный глазок и переговорное устройство. Бабура нажал кнопку звонка.

— Кто? — гаркнул изнутри голос незримого стражника.

Бабура назвал себя и пароль.

— Чего, чего? Что ты там бормочешь? Повтори! — потребовал негостеприимный страж. — Усы сначала прожуй, а потом разговаривай!

Прапорщик Бабура не мог терпеть такого нахальства. Сунув свое мясисто-кровавое лицо к самому говорильнику, он сотряс дом громовым воплем:

— Монахов! Молокосос хренов! Открывай! Мы тут все дожидаться должны, когда ты расслышишь, что тебе русским языком говорят! Дубина! Чукмек чертов!

Неистовый рев прапорщика возымел действие. Дверь распахнулась настежь, и перед ними предстал этот самый Монахов, верзила-сержант, идиотски-угрюмая улыбка до ушей. Бронежилет расстегнут, каска-лоханка набекрень, автомат на пузе.

— Ты что ж урод, дверь в банк посреди ночи распахиваешь, все равно как в сарай с дровами. Тебе это как ширинку расстегнуть, балда! — набросился на него прапорщик. — На что тебе в дверях глазок вставлен! Целый телескоп! Или ты не только глухой, так еще и слепой?

— Нет, Бабура, зря ты глотку рвешь, — возразил, продолжая зверски-дебильно улыбаться, Монахов. — Ты хоть и прапорщик, но, прости за грубость, чепуху порешь. Буду я, как дурак, в глазок пялиться, чтобы мне в глаз пулю засадили. Не помнишь, что ли, Гришка Подорога, из взвода Шаганова, посмотрел так в прошлом годе в глазок — ему и шарахнули из какой-то крупнокалиберной гаубицы, так что череп снесло напрочь и мозг по всему банку раскидало. Благодарим покорно за такие смотренья. Я и так чую, кто у меня за дверью. По запаху. Как фокстерьер. Или очки с бронебойным стеклом выдавайте, чтоб и снаряд не прошиб.

— Вот и поговори с ними, Роман Данилыч, сам видишь, — пожаловался прапорщик. — Спорят и пререкаются из-за всего. На каждое слово у них — сто. Ораторы! Робеспьеры! Командир отделения для них — нуль. А как выходной вне очереди — так Бабура.

— Потрепались, а теперь отдохните маленечко. Я буду говорить, — прервал жалобы прапорщика Загинайло. — Сержант Монахов! Доложить обстановку! — строго потребовал он, обратясь к верзиле-автоматчику.

Монахов вытянулся в струнку и, лихо вскинув растопыренные пальцы к каске, отрапортовал:

— Товарищ старший лейтенант! На посту номер двадцать восемь все спокойненько. Тихо, как на Пискаревском кладбище. У меня там дед с бабкой покоятся, блокадники. Царствие им небесное! — добавил он скорбно-угрюмо.

— А напарник твой где? — спросил, тяжело взирая на сержанта, Загинайло. Массивное лицо его оставалось каменно суровым.

— У денежного хранилища. Где ж ему еще быть! — развязно отвечал Монахов, опустив отдававшую честь руку. — У него там будка, собачья конура, он там на железной цепи сидит, или по галерее туда-сюда, как сатана, гремя цепью, бегает. Цепь длинная, позволяет. А отлучаться ему нельзя. Ни по какому случаю. Там, в галерее, и мочится и испражняется, если приспичит. Все нужды свои человеческие справляет.

— Так. Ясненько. Показывай объект! — приказал Загинайло. — Все показывай, от подвала до чердака. Проверим укрепленность. А на посту за тебя пока эта троица побудет. — Он кивнул на Черняка, Стребова и Бабуру, которые уже расположились в креслах у включенного телевизора. Показывали бокс: негр и мулат. — Передай напарнику на пост, чтоб встречал, — добавил Загинайло. Там, по расписанию наряда, младший сержант Оськин. Правильно?

— Так точно! — подтвердил Монахов. — Изменений нет, как в расписании воздушных рейсов в Пулкове. У меня там все стюардессы знакомые. Эй, Оськин! Пес цепной! — гаркнул он в переговорник.

— Кончай дрыхнуть! Ключ в зубы и бегом по галерее! К дверям в банк! Через пять минут жди взводного! Понял?

— Понял, не глухой, — отозвался замогильным голосом Оськин.

— Чего орешь! Молока не забудь кружечку. Холодненького. В горле пересохло.

— Это от спертого воздуха в будке. От портянок и сапог, — пояснил Монахов. — Ладно, принесу.

Открыв дверцу кубического сейфа, предназначенного для хранения оружия на посту, он достал оттуда мутно-белую поллитровку, заткнутую винной пробкой, и сунул ее в карман штанов.

— Кумыса хочешь, взводный? — предложил он Загинайло. — У меня там еще бутылочка в запасе есть. — Загинайло отказался от кумыса. Монахов закрыл сейф, взял из ящика стола фонарик. — Айда, взводный! — позвал он Загинайло. — Если не боишься заблудиться в этих шхерах. Я сам там половину помещений еще не исследовал.

Монахов зажег фонарик и, светя им, повел Загинайло по темным коридорам банка. Освещение временно не работало. Ремонт внутри не успели закончить. Банк-то вселился, а недоделок тьма, так объяснил сержант, этот словоохотливый провожатый. Коридор качался в такт шагов, как толчки волн качают лодку. Луч фонарика прыгал туда-сюда, шаря по стенам, озаряя разные предметы. Шкафы, стеллажи, конторки, окошечки пустых касс, какие-то приборы, какое-то оборудование. Под ногами шуршали бумажки. Загинайло, подняв одну, попросил посветить. Деньги! Тысячерублевка!

— Возьми, возьми, командир! — весело воскликнул Монахов. — Задницу подтирать! Фальшивая денежка-то. Фальшивомонетчики тут гнездо свили, — объяснил он, хоть и все также весело, но с каким-то смущенно-таинственным видом. — Упражняются, штампуют по ночам на невидимых станках. У них тут целый цех. Шуруют вовсю. Призраки, привидения. Слышу с поста: шум какой-то непонятный, вроде как штамповочный станок шлепает: чух-чух, трум-трум. Иду, смотрю: ни души. Затихли, как мыши в норах. Только денег накидано везде пачками и вразброс, свеженьких, только что наштампованных, как грязи. Говорю тебе, командир. Призраки! У них тут подпольный завод, монетный двор свой. Вот опять! — Монахов, услышав шорох у себя за спиной, резко обернулся. Луч фонарика ударил в стену. Озарилась амбразура в стене, отверстие наподобие корабельного люка.

— Там кто-то прячется! А, взводный? — Лицо Монахова с каской набекрень было бледно. — Ступая на цыпочках, он приблизился к этой дыре и посветил фонариком.

— Духи гуляют! — мрачно изрек Загинайло. — Это ты сам сапогами шаркаешь, так у тебя душа в пятках. Храбрецы вы тут. Вперед! Я не собираюсь блуждать здесь с тобой до рассвета в поисках привидений. Не банк, а лабиринт какой-то!

Монахов, устыженный, послушно повел дальше. Добрались до конца коридора, спустились по ступеням на площадку нижнего этажа. Тут запертая стальная дверь.