Одна ночь (сборник)

— Оськин! Открывай! — заорал Монахов во все горло. — Взводный здесь, надерет тебе уши, как школьнику!

— А кумыса принес? — невозмутимо, ничуть не испуганный грозными воплями своего напарника, спросил Оськин. — А то не открою.

— Принес, принес! — заверил Монахов. — Бутылку с соской. Соси хоть всю сразу, хоть по частям удовольствие растягивай!

Оськин заскрежетал какими-то железами с той стороны двери, повернул на три оборота вставленный в скважину ключ. Приоткрыв дверь на щелочку, потребовал:

— Сначала кумыс давай! — Тогда впущу.

Монахов сунул ему бутылку, и тот, отступив, широко распахнул створку, впуская ночных гостей.

— Молочная ферма, а не охрана банка! — хмуро глядя на своих подчиненных, заметил Загинайло. — Может, вы тут коз и коров где-нибудь на дворе пасете? Возмутительное несение службы. Вот что, Оськин, покажи, что ты тут охраняешь.

— Свой лежак охраняет, да самого себя! — захохотал Монахов.

Щуплый Оськин, также облаченный в бронежилет и каску, также с автоматом на груди, отнюдь не оскорбленный репликой своего приятеля-напарника, вскинул руку и бойко отрапортовал:

— Товарищ старший лейтенант! Докладываю! Под моей охраной находятся: денежное хранилище — раз. Внутренний двор банка — два. Наружные ворота — три.

— Хорошо, Оськин. Ты, Оськин, я вижу, орел! — похвалил Загинайло бойкого сержантика. — Вот и покажи, что ты охраняешь. А я посмотрю. Начнем с денежного хранилища. То, с чего ты глаз не должен спускать, как я полагаю, а мы тебя отвлекаем от твоего служебного долга. А ты, Монахов, — Загинайло обратился к стоявшему у дверей провожатому, — возвращайся к себе на пост. Да передай тем трем воронам, что я тут пока останусь, с Оськиным. А они пусть дуют посты проверять. Чтоб через пять минут их тут и духа не было!

— Будь сделано! — обещал Монахов. Повернулся и исчез за дверью. Оськин тщательно закрыл эту дверь ключом на три поворота.

Младший сержант Оськин, грохоча сапогами, повел своего гостя по галерее. Загинайло следовал за ним, осматривая на ходу незнакомое место. Галерея с низким потолком, ярко освещенная лампами в плафонах. Один бок — стена банка, другой бок — стекло, вид на двор. На дворе ночующие машины. Принадлежат банку. Грузовик, автобус, три легковых. Колеса блестят — серебряные диски. Это от яркости света. Двор озарен мощным прожектором, сверху со стены банка. Все углы и закоулки высвечены, как днем. Иголке негде спрятаться. Прошли галерею, уперлись в тупик. Ступени в подвал. Глухая черная дверь, железная, под сигнализацией, преграждает доступ к денежным хранилищам. За этой дверью — вторая, потоньше. За той — железная решетка, закрыта на висячий замок изнутри. Чтоб открыть, нужно руку просунуть и повозиться, если не насобачился. Так объяснил, проявляя усердие, Оськин, открывая одну за другой все эти преграды и показывая Загинайло. Все, все под сигнализацией. Сигнал на ЦПО, то есть центральный пульт охраны, и через три секунды, а то и раньше, как из-под земли вырастет группа захвата из ближайшего РУВД, автоматчики в касках. Но на этот счет тревожиться нечего. По крайней мере, в эту ночь. Можно шагать спокойно и дверями грохотать. Хоть плясать, хоть песни петь. Сигнализация временно отключена, что-то там с проводами кручено-перекручено, распутать не могут.

— Так. А теперь денежные хранилища покажи! — выслушав столь важное сообщение, приказал Загинайло.

Оськин повел в хранилище. По коридорчику налево. Горела только одна лампочка, давая скудное освещение. Дверь в хранилище запечатана бумажкой с печатью, сургуч. Оськин смело сорвал все печати и открыл дверь ключом, выбранным из толстой связки у него на поясе.

— Да чего! Опять приклеить — раз плюнуть! — объяснил он. — Бабенки, банковские работницы, слепые, как кроты, в очках, запотелых от подвальной сырости, ничего не заметят. Да и не смотрят они! Им бы скорей цигарку в зубы запалить, и бегут в сортир — дым пускать из всех дыр и ноздрей, как из действующего вулкана. Дым аж ко мне в будку поднимается и по всей галерее стелется туманом болотным. А я-то сам некурящий — вот беда! Воюю с ними все дневное дежурство, но пока остаюсь побежденным. Эх, придется и мне начать курить. Другого выхода нет. Непосильная борьба с проклятыми бабами. Вот сюда, товарищ командир, тут они и обитают, эти крысы подвальные! — разговорчивый от одиночного дежурства Оськин, не прерывая своей речи, ввел Загинайло в подвальное помещение с низким потолком. Стол во всю стену. На столе гроссбух. Канцелярщина: скрепки, папки. Зеркальце и женская расческа с длинной ручкой и целым клоком рыжих волос на зубьях. Оськин взял со стола зеркальце, посмотрелся в него и подмигнул сам себе хитрым глазом.

— Приличные бабенки, — известил Оськин своего сурового и молчаливого взводного. — У них тут всегда образцовый порядочек. Пыль сметут, тряпочкой оботрут. Днем деньги считают. А я в будке наверху над ними сижу, их охраняю. Инкассаторы приедут, гудят с улицы и на кнопку в воротах жмут. Провод ко мне в будку проведен, звонок-зверь, уши так и рвет, мертвеца из могилы поднимет, специально такой поставили, зная какой у милиционеров крепкий сон на посту. Звоню бабам в подвал, чтоб гостей ждали. Сам бегу отпирать ворота, автомат на пузе. Отпер. Инкассаторская машина на двор въезжает. Инкассаторы, два мужика с кобурами на заднице, тащат в хранилище мешки с деньгами. Эх, деньжат там! По завязочку! Как дерьма! Да вот, они тут все! Посмотрите, товарищ командир! — Оськин, распалясь от своего рассказа, красный, с горящими глазами, стал открывать одну за другой двери хранилищ и показывать Загинайло эти самые мешки с деньгами, все запечатанные сургучными печатями-блямбами, на каждом мешке бирка с номером.

— Эх, сидим на деньгах, а ни грошика не взять! — издал горестное восклицание Оськин. Он глубоко вздохнул и отвернулся, вид мешков надрывал его сердце, и лицо его имело страдальческое выражение. — А под вечер сегодня целый броневик прикатил, — стал он рассказывать дальше. — Таскали, таскали мешки эти, больше часа таскали. Вот они все тут, голубчики, в едином строю! Тут, я думаю, миллиард, такую мать! — Оськин стал пересчитывать прислоненные к стене мешки. — Нет, сбился! — сказал он. — Эх, товарищ командир, такие деньжищи пропадают! — Оськин снял каску с головы, автомат с плеча, положил на бетонный пол перед собой и смачно, с наслаждением уселся на мешок, первый в ряду. — Хоть посидеть на нем, на миллиарде, задом своим почувствовать! А сигнализация-то, командир, не работает же! А, командир! Ты подумай, подумай, командир! Сразу разбогатеть веселее, чем лапши ждать из светлого будущего!

— Оськин, сидя на мешке с деньгами, запел, загорланил во весь голос:

Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,Не мешай мне, добру молодцу, думу думати!..

— Пошли отсюда! — мрачно оборвал его песню Загинайло. — Расселся. Белая горячка у тебя что ли, Оськин? Рожа красная, огнем горишь, сургуч на мешке задом расплавишь. Знаю, какой кумыс вы тут попиваете!

Оськин нехотя поднялся с мешка. Обратным порядком запер хранилища на все запоры. Вернулись в галерею. Тут, сбоку, над хранилищем, где галерея поворачивает — будка для постового. В будке угарно и душно.

— Это от батарей, — объяснил Оськин, — их тут три штуки, масло горит. А что делать? Так еще можно тут существовать, чтоб от холодюги не околеть. А чем отоплять? Консервная банка эта выстужается вмиг, только отключи. Через минуту тут Северный полюс. От масла воздух тяжелый, конечно. Но терпимо. Стужу лютую переждем. Ноябрь жмет. Эх, судьба-индейка!

— На судьбу жалуешься? — спросил Загинайло, садясь на лавку.

— А для чего ж я родился? — спросил в свою очередь с наивным изумлением Оськин. — Нет, ты, товарищ командир, скажи, почему такая несправедливость в мире? Эти гуси для денег, значит, родились. А я, нищий, для чего?

— А ты, Оськин, и тебе подобные, — ответил ему хмуронасмешливо Загинайло, — рождаются, чтоб чужие денежки охранять. Ты для других охраняешь, пес в будке, тебе за это один раз в месяц хозяин косточку кинет со своего стола, чтоб ты с голоду не сдох и смог охранять не за страх, а за жизнь и дальше его несметные богатства, его сокровища. Вот так-то Оськин, и нечего, браток, скулить. Лапша-размазня. Дышать тут у тебя нечем! — Загинайло, не поднимаясь с лавки, ударил ногой в дверь в галерею, чтоб вошел свежий воздух.

— Нет, нет, мировая несправедливость! — продолжал плакаться Оськин. — Не могу я согласиться с таким устройством жизни, не могу, не могу! — вдруг закричал он истерически и грохнул кулаком по блоку сигнализации на стене. Взревел ревун.

— Оськин! Спятил! — Загинайло, вскочив, тряхнул взбесившегося сержанта за плечи, приводя его в чувство.

— Да кто услышит! — возразил Оськин, отключая ревун. — Ночь. Глухо. Кто услышит? Хоть волком вой.

Опять зазвенело. Не ревун. Телефон. Загинайло схватил трубку.