Однажды в Бишкеке
Шрифт:
Мент Аркаша с Наташкой очень долго упрашивали Влада разрешить им в порядке эксперимента попробовать один только разочек организовать событие без неусыпного мудрого надзора и блестящих креативных находок их гениального кормчего. Влад, со стонами, уступил, но статуса Катастрофы с события не снял. Я пошел к себе в номер. Надо торопиться.
Мой дорогой, мой милый Мартын!
Как сказочно было в Иерусалиме и в Синае, пока мы занимались любовью, а разговаривали прикосновениями и взглядами. И каким безысходным кошмаром обернулся Эйлат, стоило нам провести три часа в ресторане за разговорами. Какого черта русские так гордятся своим исключительным словом «общение»? Тот же relationship talk и та же непроходимая скука! Помнишь, в детстве ты объяснял мне, что если стало скучно, это значит появилась Дурная Бесконечность? Кажется, я начала понимать в математике…
Не
Вернувшись в Лондон, я узнала, что получила Марию Шотландскую. Сколько я мечтала о ней! Сколько репетировала тайком! Теперь я сыграю самую прекрасную из королев. В одном из малюсеньких театриков, которых в Лондоне больше, чем пабов. В подвале на тридцать посадочных мест. А зрителями будут родственники и друзья актеров. Я сыграю волшебно, — ты уж будь уверен, любимый! И мою волшебную игру с большой теплотой отметит критик районной газетенки, которая бесплатно раздается в супермаркетах. Такая вот звездная карьера. Но я на все это готова, Мартын, — на это и даже на худшее, лишь бы играть.
Там, в Эйлате, ты ни разу не сказал прямо, но ясно дал понять, что считаешь меня предательницей, потому что я не жила все эти восемнадцать лет ожиданием дня, когда мы встретимся и поженимся. А когда ты бросил мне в лицо, что я не иду за тебя замуж, потому что ты больше не гений, это было так несправедливо, так глупо, что я даже не смогла тебе толком ответить.
Понимаешь, любимый, я ведь все эти годы помнила тебя и думала о тебе. Так же, как и ты, я мечтала и верила, что однажды случится чудо. Ну, вот оно и случилось. Что же ты делаешь, любимый?!
Мартын! Я ужасно надеюсь, что ты найдешь в себе силы посмотреть на все здраво и по-взрослому. Что сможешь преодолеть в себе эту проклятую русскую тотальность. Вы, русские, уверены, что слово understatement означает «недоговоренность», хотя на самом деле правильный перевод — «хороший вкус». Ты грешишь против него, Мартын!
Как тебе взбрело в голову придумать, что ты никогда больше со мной не встретишься только из-за того, что я не хочу с тобой под венец? Или как там у вас — под хупу? Разве не лучше, если мы сможем иногда быть счастливы вместе? Или ты считаешь, что залог счастья — быть вместе всегда? Если ты в самом деле меня любишь, то не станешь цепляться за дурацкий принцип «все или ничего». Господи! Да у нас еще целая жизнь впереди! Мартын, мы будем любить друг друга в Лондоне, Афинах, Стамбуле, Мадриде — где захотим. Или ты все же предпочтешь пестовать свою личную сказку с печальным концом? Не будь таким! Прошу!
Да, и имей, пожалуйста, в виду, что я не возьму из этого проклятого клада ни фунта, если ты и вправду решишь больше со мной не встречаться. Это был наш секретик. Я готова разделить его только вместе с тобой.
«Твоя Джейн…» Я поднял руки от клавиш и задумался. Не слишком ли я забегаю вперед? Я ведь еще даже не рассказал, что случилось после того, как я покончил с собой. Но это самая трудная часть истории, я отложу ее на потом. Можно ведь писать отдельными фрагментами, а потом скомпоновать. А можно даже не компоновать, а предоставить это читателю. Какой там был подзаголовок у триллера, который Юппи пытался пересказать мне в самолете? Какой-то музыкально-кулинарный… А, вспомнил! «Роман-фьюжн». Тогда у меня будет «роман-пазл». Гениально! Продолжаем.
Мы увидели друг друга одновременно, и каждому хватило этого первого взгляда, чтобы развеялись опасения разочароваться и сердце наполнила радость: мы не изменились! Друг для друга мы совсем не изменились.
Со второго взгляда оказалось, что все-таки изменились. Детский кошмар стал явью: у Джейн выросла небольшая, но — грудь! Однако в тетку она не превратилась. Время сделало свое дело и со мной, подготовив к новому восприятию. Поэтому Джейн превратилась не в тетку, а в ту неописуемую красавицу, которую я долгие годы рисовал свинцовым карандашом, стирал и снова рисовал в своем воображении.
Затем я понял, что — не в ту. Настоящая Джейн превосходила все, что я мог нарисовать.
Ну, а когда мы сжали друг друга в объятиях, я окончательно поверил, что она настоящая.
В такси из аэропорта мы держались за руки. Целоваться не решались, потому что было понятно, что, начав целоваться, мы можем недотерпеть до Иерусалима.
Дикие и голые мы провели два дня в моей съемной комнатке на улице Арарат в Армянском квартале Старого города. Видимость закрыли занавесками на окнах, но слышимость побороть было нельзя. Мой скворечник венчал четвертым, последним уровнем кривую средневековую башенку, набитую тремя поколениями добропорядочных армян. Старейшина клана, горбатый Ваан, регулярно поднимался к нашей двери, чтобы поколошматить в нее худыми кулаками. Он грозился вызвать полицию, но, в условиях израильского апартеида, эта угроза была просто смехотворной. Не для того наши десантники брали в 67-м Восточный Иерусалим, чтобы местные запрещали победителям заниматься в нем любовью.
Когда на утро третьего дня нас разбудил стук в дверь, я надел халат и пошел открывать с твердым намерением послать Ваана подальше в Турцию. На пороге стоял Эйнштейн. Вообще-то он жил у меня последние полгода, с зимы, после того, как его выгнали из кибуца Яд-Мордехай. За мошенничество. Глотнув иерусалимского воздуха, он тут же несчастно влюбился. Юппи прозвал ее Фурфочка. Она пила эйнштейновскую кровь большими донорскими порциями. До тела долго не допускала, потом стала допускать, хоть и редко, но в эти редкие разы Эйнштейн выставлял меня из дома. Потом сам же горько жаловался: «Мартынуш! Она не шевелится! Представляешь?! Нарочно, сука, не шевелится!»
Незадолго до приезда Джейн Альбертик, которому жизнь, во всех ее проявлениях, виделась военно-стратегической игрой, сломил последнюю линию вражеской обороны: Фурфочка зашевелилась. Сначала лениво и неохотно, затем активнее и, наконец, так резво, что они с Эйнштейном съехались с матримониальным прицелом.
— Эта тварь в конце концов будет моей! — сообщил Эйнштейн, входя в дверь. — Или убью ее на хер!
— Привет! — Джейн помахала ему выпростанной из-под одеяла ладошкой.
— Здорово, рыжая! — ответил Эйнштейн, не удивившись ни разу. Потом повернулся ко мне: — Я написал несколько стихотворений. Любовная лирика. Ща зачитаю.
И начал вытаскивать из карманов мятые, исписанные убористым почерком салфетки. Оставлять его одного в таком состоянии было немыслимо, жить у армян втроем — тем более, и я постановил, что мы все отправляемся в Синай.
В своем письме Джейн создает идиллическое впечатление, будто на протяжении нескольких дней мы молча (лишь сопя и стеная) предавались ласкам и не вымолвили ни слова, пока на обратном пути из Синая я не выпил водки в эйлатском ресторане. У девочек свои фантазии. На самом деле мы начали болтать без умолку еще в аэропорту.
И напрасно она пытается обидеть русское слово «общаться». С ее стороны это чистейшее лондонское пижонство, потому что в плане пообщаться она оказалась просто чемпионка, и рот ей можно было закрыть только поцелуем.
Влюбленным, которые не виделись восемнадцать лет, нужно многое рассказать друг другу.
Свой главный шлягер Джейн терпеливо берегла, чтобы добиться наилучшего эффекта, исполнив его, когда казалось, что все самые красивые песни мы оба уже спели.
Рабочая версия их загадочного исчезновения, как Джейн мне ее поначалу изложила, заключалась в том, что над дедушкой Ильей нависла угроза посадки за принадлежность к масонам после того, как прикрывавший его крупный чин КГБ был уволен со своего поста. В новой, сенсационной версии событий угроза посадки осталась, но причина оказалась совершенно иной.
— Мартын, ты ведь никогда не видел моих родителей, правда?
— Правда.
— Я тоже.
— Как это?
— Ну, я немного преувеличиваю, видела. Но всего несколько раз и недолго. Я не успевала к ним даже привыкнуть. Они были веселые и чужие. Последний раз мы с ними виделись, когда мне было шесть лет, незадолго до того, как мы с тобой познакомились. А только с этого момента и начинается моя взрослая память — когда там, в садике, ты сказал, что я буду Жозефиной. Я понятия не имела, кто такая Жозефина, но все равно считаю ее своей первой ролью. Я тебе уже рассказывала, помнишь?
— Помню, любовь моя. Так что же с родителями?
— В том-то и дело, что ничего. Их у меня, можно сказать, никогда не было. Дедушка Илья мой единственный родитель. Но я все это к чему: я тебе сказала, что дедушку должны были посадить из-за масонства?
— Да.
— Я соврала.
— Зачем?
— Как зачем? Чтобы оставить самое интересное на потом! Послушай, Мартын: у нас есть клад!