Однажды в Бишкеке

Приеду ли я навестить тебя в Риме? Ты еще спрашиваешь! Да у меня сердце замирает в предвкушении этого праздника, а поселившийся во мне от века беспардонный журналист подзуживает захватить диктофон, чтобы запечатлеть наши беседы и добавить к твоей библиографии еще одну чудесную книгу. Мне, ей-богу, досадно, что я не сделал этого в Милане. Рассказываешь ты так же ясно, светло и занимательно, как пишешь, и, по-моему, нет никакой причины, по которой стоило бы отказать широкой публике в возможности услышать твои истории. Мне же сейчас хочется ответить на тот деликатный, но все же упрек, который ты высказал мне во время нашей последней прогулки. Наслушавшись моих историй, ты мягко пожурил меня за отсутствие в них личной метафизики. Я взял паузу, чтобы поразмыслить, и убедился в том, что упрек твой совершенно справедлив. Мы шли по площади Сан-Бабила по направлению к Дуомо.

* * *

В мельчайших подробностях помню я тот день, когда осознал, для чего мне взрослеть. Это была предвещавшая воскресную праздность суббота, сразу после уроков, я учился тогда в первом классе. Зимнее солнце не грело, но очень весело светило, я шагал домой в компании однокашников, и все они наперебой рассказывали истории. Я удивлялся и досадовал, как много всего произошло у этих мальчиков, таких же маленьких, как я, прошедших тот же, в общем, что и я, путь от детского сада до школы. Сколько ни пытался, я не сумел отыскать в своем коротеньком прошлом какой-либо внятной истории, заслуживающей публичного изложения. Разумеется, с высоты сегодняшнего возраста я готов извлечь из своего раннего детства хороший такой сборник рассказов, а может, и целый роман, но тогда я этого не умел. Зато я уже умел врать. Придуманные мною на ходу приключения оказались конкурентоспособными, и я сохранил лицо, а про себя ужасно захотел поскорее стать взрослым, чтобы у меня было что рассказать. Сегодня я, пожалуй, осмелюсь предположить, что желание человека увидеть в своей жизни сюжет носит фундаментальный характер. В пользу этой теории, помимо других аргументов, настойчиво говорит мой личный опыт: не много я встречал обывателей, которые, узнав о характере моих занятий, не загорелись бы энтузиазмом изложить мне свою судьбу, дабы я сделал из нее бестселлер.

Мои детство-отрочество-юность пришлись на удивительное время, которое наш принц подпольного рока назвал эпохой Зазеркалья. Это было время без новостей. Криминальная хроника отсутствовала как жанр, конфликты вспыхивали исключительно за рубежом, и только в советском космосе происходила какая-то движуха. Было бы общим местом описывать сейчас ужасы и косяки советского прошлого, но, когда в 1984 году я читал по-английски запрещенную книгу с одноименным названием, мне было жутко, потому что придуманная в ней антиутопия реально бесилась за окном. Самым гнетущим было то, что империя казалась вечной, в ней ничего не менялось, и не было никакой надежды, что изменится. Но моему поколению сказочно повезло: мы были еще молоды, когда под скромным названием «перестройка» грянула революция. История перестала стоять на месте. Она завертелась и стала видимой. И я хорошо помню, как ощутил себя к ней причастным. Это было уже в Иерусалиме, я наблюдал по телевизору крушение Берлинской стены. Вместе с ней рушилась стена моей личной темницы. Не все стены, заметим, только одна. Оставшиеся три пусть будут символизировать смысл жизни.

Не пугайся, дорогой друг, у меня нет ни малейшего желания пускаться в описания терзаний и догадок ни юной моей души, ни зрелой. Но это ни в коей мере не означает, что я готов от них отречься. Как сказал Даниил Данин, «вернейший способ не мучиться идейными катастрофами — закрывать на них глаза. Раз уж они всего лишь идейные (дома не рушатся, и гром не гремит), можно долго делать вид, что решительно ничего не произошло. И не происходит».

Итак, я не стану утомлять тебя историей моей Kampf der Ideen, но хочу порассуждать об эволюции, потому что в моей личной метафизике она — один из аргументов в формуле смысла жизни. Ученые-эволюционисты любят повторять, что главная проблема эволюции заключается в том, что каждый считает себя в ней специалистом. Никому не придет в голову оспаривать достижения современной физики, однако любой невежда имеет что сказать про дарвинизм. Потому что ведь это просто и общеизвестно: выживает сильнейший! Даже если бы эта формулировка была верна, она оставляла бы чрезвычайно много места для выяснения вопроса о том, что означает сильнейший. Но она не верна, как и ее чуть более корректная вариация: выживает тот, кто лучше приспосабливается. Принято также считать, что ничего принципиально нового с тех пор, как Дарвин опубликовал в 1859 году свой трактат о происхождении видов, не произошло, а дарвинизм с тех пор счастливо получает все новые доказательства своей истинности. Это тоже неправда.

В 1978 году английский натурфилософ Ричард Докинз опубликовал книгу под названием «Эгоистичный ген». В ней были высказаны две революционные идеи. Одна — главная, которую Докинз будет развивать все последующие годы. Другая — побочная, изложенная в одной короткой главе, но имеющая все предпосылки стать наукой будущего.

Главная идея заключается в том, что вектором эволюции является не выживание индивидуума или вида, а выживание (то есть размножение и передача потомкам) гена. Мы, люди, как и весь остальной живой мир, представляем собой не более чем машины, которые гены используют для борьбы за выживание, и в слепом отборе («слепой часовщик» — назовет Докинз эволюцию в другой своей книге) побеждают те гены, которые строят себе самые эффективные машины.

Чтобы оценить, насколько нетривиально работает теория эволюции, достаточно прочитать одно лишь предисловие к «Эгоистичному гену». Автор сообщает, что его труд целиком посвящен исследованию вопроса об эволюционных причинах альтруизма.

Я потратил на изучение эволюции порядком времени, и если есть вещи, о которых я жалею, то одна из них — что не заинтересовался ею раньше. Она заслужила фигурировать в формуле смысла жизни хотя бы потому, что является единственным рациональным объяснением, как из первичного бульона получился венец творения. Ее философское величие открывается в полной мере, когда понимаешь, что оказался здесь и сейчас таким, какой ты есть, в силу слепого случая, приведшего к однозначной необходимости. Таинственный слоган рабби Гилеля «все предрешено и право дано» теперь охотно демонстрирует свою машинерию. Альтернативным объяснением выступает внешняя воля какого угодно Демиурга, и критерий, по которому я выбираю эволюцию, чрезвычайно прост: она может объяснить, откуда у нас в сознании появился Демиург, в то время как ни одна теория Демиурга не может объяснить, откуда у нас появилось сознание. Тут-то и начался разлад с природой, о котором говорит Мандельштам:

И от нас природа отступила — Так, как будто мы ей не нужны. И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны. И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех…

До сих пор эволюция не знала, что она делает, — она просто играла по правилам с предоставленным материалом. Разные получались цветочки и зверушки, но некому было заценить всю эту благодать, пока в результате непостижимо долгих для нашего разума игр не появился зритель, который также неминуемо стал художником. Зачем кроманьонскому человеку нужно было рисовать животных на стенах своей пещеры? Эволюционный ответ однозначен: чтобы повысить шансы своих генов на выживание. Как там было на самом деле, мы точно не знаем. Может, рисунки помогали охотиться. Главное, что искусство вовсе не надстройка над материальным базисом. Оно — не менее важное, чем еда и одежда, условие выживания.

Кроме рисунков, людям для выживания понадобились истории. И тогда произошел еще один эволюционный скачок: возник сюжет. Вначале люди не умели создавать сюжеты, как не умел этого делать я, когда был маленьким. Но потом они научились, как научился я, когда подрос. Закон Гесса о том, что развитие индивидуума повторяет развитие вида, такое сравнение одобряет.

На этом месте, дорогой Умберто, я мог бы подвести итог, сказав, что моя личная метафизика довольствуется научной картиной мира и сюжетами, которые способны производить мои фенотипические мозги. Однако в этом была бы изрядная толика лукавства, потому что вопросы о существовании Демиурга и наличии свободы воли волнуют меня не по-детски. Будем называть вещи своими именами — поговорим о Боге.

Для моего папы Бог был чрезвычайно привлекательной идеей. Но, будучи честным человеком, он никогда этой гипотезой не злоупотреблял. Однако в тогдашней антиутопии быть атеистом означало лить воду на чертово колесо власти. Так что с Богом я прошел через тоталитарный период, после чего мы оставались вместе еще долгие годы, за которые и Он, и я сильно изменились.

Я был бы готов сегодня объявить себя атеистом, если бы не одно соображение, которое, если оно и не является очередной попыткой доказательства существования Бога, то для меня, во всяком случае, оставляет вопрос о таковом существовании открытым. Это соображение касается современного представления о Вселенной. Я еще могу вообразить, что до Большого взрыва ничего не было, хотя это «ничего» вызывает серьезное беспокойство. Но мне совершенно непонятно, откуда взялись физические законы. После того как они взялись, все отлично сходится, но что же, черт возьми, было до этого?! Ответом может служить все то же пустое «ничего». Но природа пустоты не терпит. Восполнить этот пробел может только фантазия, а в ней, как говорится, и Богу найдется место.

Перейдем теперь к проклятому вопросу о свободе воли. Действительно, хотелось бы знать, подчиняемся мы судьбе или свободны в своих действиях? У меня есть сильное подозрение, что ответить на этот вопрос мешает изначальная некорректность формулировки. Результаты работы эволюции воспринимаются нами как итог заранее существующего плана, но это неверный взгляд. На самом деле к наблюдаемым результатам привел случай вкупе с закономерностью, выраженной в правилах игры. Эволюция действует неосознанно, но приходит к тому единственному результату, который требовался здесь и сейчас. Природа несколько раз по новой «изобретала» глаз. Не правда ли, похоже, что она «следует» принципу рабби Гилеля, согласно которому все предопределено и право дано?

Закавыченные слова в предыдущем абзаце предупреждают о несовершенстве моих построений. Но построения и не могут быть точнее, покуда не нашло ответа возмущенное восклицание Эйнштейна: «Я не верю, что Господь Бог играет в кости!»

Любой человек, игравший в азартно-интеллектуальные игры, такие, как нарды, например, знает, что хорошая стратегия побеждает даже в поле случайных исходов. Опустив некоторые промежуточные рассуждения, позволительно сказать следующее: последовательное применение правильной стратегии дает возможность добиться на длинном отрезке времени выигрыша по очкам, притом что существует реальная вероятность вылететь из игры раньше, чем существенно длинный отрезок будет пройден. Некоторые непредвиденные события жизни, смерть, например, способны свести на нет всю нашу стратегию. Если бы я не был конченым неврастеником, то действовал бы, как в песне поется: «Надо только выучиться ждать, / Надо быть спокойным и упрямым, / Чтоб порой от жизни получать / Радости скупые телеграммы». Гибкий смех мешает быть последовательным, но и без него никак нельзя.