Одни сутки войны (сборник)

— Заткнись! Думать нужно.

— Предупреждать нужно!

Шарафутдинов втиснулся между ними, выпростал автомат, приказал:

— Тихо! Старший — я. Я и решу. — Он помолчал, ожидая, пока улягутся страсти, распорядился: — Ложись отдыхай!

Сутоцкий постепенно успокаивался и мучительно гадал, как могли немцы узнать фамилии его командиров. Зюзина — понятно. Ну попал в плен, ну выжали из него… А Матюхин? Два раза ходил он с Андреем в тыл врага, два раза они оба проверялись на крепость, и на любом суде он скажет: Матюхин ни разу не отлучался от него, ни разу не встречался с немцами.

Но память подсказала: встречался!

Сутоцкий сразу вспотел, расстегнул ворот гимнастерки под стеганкой и масккостюмом, вытер пот с шеи и со лба и устало произнес:

— Я вспомнил, откуда немцы знают эти фамилии. — Шарафутдинов молча обернулся к нему. Закридзе иронически усмехнулся. — В первом поиске мы с лейтенантом взяли связиста. Когда я хотел его кончить, Андрей — он тогда рядовым был — не разрешил.

— А ты кем был?

— Я? Сержантом.

— Ты — сержант, он — рядовой. Он не разрешает, ты слушаешь! — затряс головой Закридзе, разводя руками. — Очень хорошо.

— Так получилось… Андрей немецкий знает, я — нет. И вообще. Он оказался… крепче.

— Прекратить болтовню! — разозлился Шарафутдинов. — Время есть, рассказывайте, старшина!

И Сутоцкий рассказал, как они пробирались в тыл врага, как верили, что кто-нибудь из их группы все-таки остался в живых, как оглушили немца, как Андрей взял с него расписку работать на Красную Армию против захватчиков родины Курта — он даже фамилию его вспомнил: Штильмайер.

— Взял расписку и приказал ссылаться на Зюзина или Матюхина. Вот… Вот этот Курт и написал…

— Какой умный Курт! Связист, а всю оборону знает! — взорвался Закридзе.

Сутоцкий помолчал, потом сознался:

— Верно, странно, тем более что Курт — крестьянин, а схема… толковая.

— Вот! — Закридзе ткнул его пальцем в грудь.

— Я думаю, что Штильмайер…

— А я думаю, — перебил Сутоцкого Шарафутдинов, — если была расписка, то настоящий немец…

— Курт — австриец… — буркнул Сутоцкий: на него действовал яростно горящий взгляд Закридзе, и он начинал верить, что дело с запиской, пожалуй, не совсем чисто.

Закридзе только усмехнулся, многозначительно и с презрением. Шарафутдинов молча изучал записку.

— Что будем делать? — спросил Сутоцкий.

Ему не ответили. Холодало. Потянуло псиной. Шарафутдинов посмотрел на часы, словно засекая поворот событий, и сказал:

— Ерунда все.

— Что ерунда? — осведомился Сутоцкий.

— То, что Закридзе болтал, а ты поверил.

— Я… не поверил.

— Почему — ерунда? — спросил Закридзе.

— Потому что в схеме есть то, чего у нас на карте не было. Значит, схема правильная. А если правильная, выходит, человек, ее писавший, рисковал головой. Понятно?

— Не понимаю… — возмутился, но уже не так яростно Закридзе.

— А ты думай! Что ты знаешь о разведке? — Шарафутдинов говорил спокойно, с чувством превосходства. — «Провокация»! — передразнил он. — Я с Матюхиным лазил и видел, какой он.

Закридзе уже набрал воздуха для очередного взрыва, но смолчал.

— Вот на что смотреть надо. — Шарафутдинов потряс схемой. — Видишь, вот тут у них командный пункт и ход сообщения к нему — крытый… Вот почему никто из наших наблюдателей его не обнаружил. И еще, я думаю, потому, что этот командный пункт как бы запасной, он почти не используется.

— За всех решаешь? — съязвил Закридзе.

— Схемы нужно уметь читать. Учись! Сколько траншей на взлобке, Закридзе?

— Ну… две.

— А здесь, видишь, три. Третья — крытая. Вот мы ее и не видели. Схема — верная. И австриец тот — верный.

Сутоцкий с недоумением смотрел на Шарафутдинова, слушал его властный голос и удивлялся: когда и как он стал таким? Как он просмотрел рождение настоящего разведчика и командира? И властность, и умение взять инициативу в свои руки, и, главное, ум.

— Как у тебя все правильно!

— А почему обязательно должно быть неправильно? Вот тебе про сортир говорили. Что говорили?

— Что ты пристал?

— Сортир перенесли прибывшие части. Почему? А потому, что стоял он за командным пунктом, а ветер все время был западный. Надувало. Те, что строили оборону, думали: хорошо, офицерам недалеко бегать. А эти чувствуют себя временными, подменными. Им лишь бы сейчас удобно. Понял? Вот они и построили новый, поближе, на линии КП. Значит, командный пункт действует. Это главное, что нам нужно понять. И еще. Видишь, здесь и здесь — пулеметы и дзот. Зачем? А затем, чтобы прикрыть КП огнем. И заметь, на наших схемах они тоже не показаны. Почему? А потому, что у них своя задача — прикрыть КП. Вот они и молчат. А раз молчат — не засечешь. Ход к ним тоже крытый. Вот и запомните…

— Послушай, сержант… — начал было Закридзе, но Шарафутдинов оборвал его:

— Прекратите болтать, рядовой Закридзе! Я отдал приказ, а его не обсуждают! Запоминайте схему. А потом, Закридзе, засунете записку на старое место.

— Почему? Зачем? — вскинулся Закридзе.

— Потому что, если ее возьмет кто-нибудь один, он… будет уверен, что вернется? А если вернется хоть один, он доложит, и записку достанут. А если никто не вернется… все равно кто-нибудь из наших найдет — мы дорожку показали.

Все было правильно, все логично. Закридзе понимал это, но он не был бы самим собой — честным, горячим и прямолинейным парнем, — если бы не верил свято во все то, чему его учили. Потому он с вызовом сказал:

— Хорошо! Но я все равно доложу.

— Я же сказал, доложит каждый. А сейчас запоминайте схему. Может пригодиться.

Сутоцкий рассматривал схему и думал о своем: как же так получилось, что он внутренне сдался? Может, он трус? Нет, нарочно проверял себя — не трус. А вот здесь, когда решалась судьба людей, которых он знал, которых уважал, несмотря на минутные вспышки злобы, на ревность, он в этих людях все-таки усомнился. Почему? Почему Шарафутдинов взял все в свои руки? Разве он не мог сделать то же самое? Мог! А не сумел. Почему?