Одни сутки войны (сборник)

— Так точно!

— И еще, разведка боем явно не требуется. Гауптман пристреливал цели на своем переднем крае. — Командарм усмехнулся: — Он их запомнил. А нам пока что надо примолкнуть. Впереди немало дел.

Командарм уехал, а Лебедев стоял и смотрел вслед машине, словно оценивал привалившую удачу. Именно ему предоставлялась возможность первому изучить и подтвердить фотоснимками и показаниями пленного тактическую новинку противника. Он не стал ждать окончания допроса (хотя ему следовало уяснить детали этой новой тактики, но он решил, что время для этого еще будет), вызвал шофера и уехал.

Знакомой дорогой — он колесил здесь, когда проверял выдвижение резервной артиллерии, — промчался через лес в просторную пологую долинку. Над ней легкой дымкой уже повис туман: земля веред замерзанием отдавала последние капли еще теплой, живой влаги. Совсем неподалеку, на опушке, стояли орудия, в капонирах, выставив зады, торчали тягачи. Небо над ними еще светлело, но едва заметно стало зеленеть — день переходил в ясную ночь. Дышалось легко, и думалось легко и счастливо. Здесь, в тылу молчаливой сегодня передовой, войны не ощущалось. Плыло доброе, задумчивое предвечерье — время, когда хорошо охотиться.

И Лебедев, конечно, не мог предполагать, что за ним охотятся. Не за ним, конечно, а за этим участком. Краешек привольной долины просматривался с одного из боковых артиллерийских наблюдательных пунктов противника, который, обеспокоенный внезапным артогнем, усилил наблюдение. Во время огневого налета его артиллерийско-инструментальная разведка — АИР — более или менее точно засекла огневые позиции появившихся батарей. От разведчиков данные перекочевали на карты и планшеты огневиков, и они подготовили, пока еще приблизительные, данные для ведения контрбатарейной борьбы. Противник ждал малейшего подтверждения их правильности. И когда наблюдатели сообщили, что видят легковую машину, командир батареи противника не стал раздумывать, а подал команду:

— Огонь!

Машина Лебедева как раз въезжала в кустарник — голый, темно-коричневый, в котором, по мнению противника, могла находиться новая батарея русских. Снарядных разрывов ни шофер, ни Лебедев не услышали, потому что один из снарядов угодил как раз под машину, поднял ее и, раздирая на части, окутал иссиня-желтым с оранжевым пламенем взрыва и вспыхнувшего бензина.

На наблюдательном пункте противника ликовали — отличное попадание! А командир вражеской батареи, которому приятель по телефону рассказал, как погиб знакомый командир дивизиона: ничего не нашли, только фуражку да разорванный прямым попаданием мины труп ординарца, решил отомстить за смерть уважаемого офицера и подал новую команду:

— Три снаряда, беглым! Огонь!

И в злосчастный темно-коричневый голый кустарник на песчаной пустоши пологой долинки врезались еще двенадцать тяжелых снарядов, взметая фонтаны песка, постепенно превращая в прах все, чего они касались, в том числе и останки шофера и подполковника Лебедева.

Советские батарейцы при первых же разрывах побросали ложки — они как раз обедали — и, придвинувшись к ровикам, с любопытством смотрели на оседающие фонтаны первых разрывов, радуясь, что вражеские артиллеристы-мазилы, по их мнению, ошиблись, и солоно, по-солдатски издевались над противником.

— Ребята, а там что-то горит, — сказал молоденький подносчик снарядов.

Его прервали новые разрывы. Один из них поднял в небо оторванное колесо машины, и оно, как черная подгорелая пышка, кружилось в дымном воздухе, подталкиваемое соседними взрывами.

Теперь батарейцы уже не смеялись. Они поняли, что кто-то принял на себя предназначенную им смерть, и присмирели. Опасаясь каверзы вражеских батарейцев, они пришли в кустарник уже в сумерки. Бензин выгорел, патроны из автоматных рожков шофера достреляли, от колес остались только железные диски — резина горит хорошо. Нашли разметанные по округе железки, закопченный мотор, да кому-то из ребят посчастливилось — подобрал хорошо сохранившуюся кобуру с трофейным вальтером. Солдат хотел было сообщить об этом командиру, но из скромности промолчал и потом несколько месяцев носил ее на поясе, пока старшина не отобрал и кобуру и пистолет для себя. Потом старшину убили, и кобуру взял командир взвода, а когда ранили и его, она перекочевала к новому старшине, который выдал ее новому командиру взвода. Позднее следы кобуры и пистолета затерялись.

22

Когда стихли артиллерийские разрывы, Андрей Матюхин как-то не заметил. Просто стало тихо и покойно. Все сильнее пахло сгоревшей взрывчаткой и псиной. Сутоцкий постанывал, потом открыл глаза. Взгляд у него был осмысленным. Он посмотрел на Андрея, потом прислушался к себе, пошевелился и опять прислушался. И только после этого чуть улыбнулся.

— Это перед смертью или… Ну в общем что-то от головы отлегло. Гудит, трещит, а отлегло.

— Контузия проходит.

— Может… Живот здорово располосовало?

— А ты что чувствуешь?

— Поначалу боль, резь, а потом… потом… черт-те что. Все замутилось.

— А сейчас?

— Сейчас?.. Вот вздохну — резь, но как бы поверху. Внутри что-то тяжело и давит. Распирает. А рези вроде нет.

— По-моему, ты отделался счастливо. Кажется, кишки не взрезало, осколок вроде в живот не попал. А тяжесть? Тяжесть, может, оттого, что кровь налилась? А?

Николай подумал и посетовал:

— Как же мы все-таки живем странно… Машины изучаем… Оружие учим, а себя не знаем. Что у нас к чему, какое взаимодействие — неизвестно… — Он помолчал и попросил: — Знаешь… дай еще глоток. Может, оттянет тяжесть. Рассосет.

Матюхин протянул ему фляжку. Сутоцкий вздохнул поглубже, поморщился и стал бледнеть, но еще успел пошутить:

— Ну, тронулись лошадки в путь, добегут — и им нальют.

Выпив, он присмирел. Бледность все усиливалась, глаза затягивались поволокой.

— Вот оно как случается… Думал, в офицеры, а помру старшиной. — И, спохватившись, просипел: — Ты не думай, я не упрекаю… Ты… правильный.

Он смежил веки, и Матюхин, склонясь над ним, с тоской гадал: следовало давать водку или нет? Осколка он не нашел, наверное, он засел в животе.

«Кишки, видно, и в самом деле но тронул, а желудок прободал. Вытаскивать Николая нужно… Вытаскивать».

День дотлевал. В низинке едва заметно начинал курчавиться парок. Из побитых артиллерией немецких траншей слышался слитный говор, звяканье лопаток и топоров, иногда приплывала команда — гортанная, резкая. И тут только Андрей Матюхин опять вернулся мыслями к записке.

«Почему мне так не везет? Почему все с такими неудачами? — горько думал он. Ему, как и многим, казалось, что есть на войне люди, которым все дается просто, и живут они более легкой и светлой жизнью, и опасности обходят их стороной, и, главное, умеют они ладить с людьми. — А я вот хотел добро человеку сделать, а он, может быть, умрет. Прямо как заколдованный. Ведь, не потащи я его в этот поиск, может, все и обошлось бы».

Он горестно, по-бабьи подпер голову ладонью и сгорбился.