Одни сутки войны (сборник)

Командарм рассеянно кивнул им и, усаживаясь на табуретку, широко расставил ноги в хорошо начищенных шевровых сапогах (ноги ныли все сильнее и сильнее, приходилось носить что помягче).

— Продолжайте. А вы, товарищ подполковник, переводите для меня.

— Мы говорим по-русски, товарищ генерал-лейтенант.

— Вот даже как?.. Ну-ну, продолжайте.

Лебедев смотрел на командарма и думал, что он все-таки актер. Отличный актер. Как тщательно он скрывает под маской благодушия все, что у него на душе, все, чем он живет сейчас. Ни один самый настороженный наблюдатель не заметил бы фальши в его игре, как никогда не замечал ее Лебедев. Только случай, прикосновение к сокровенному, чем жил командарм, раскрыл перед ним еще одну сторону характера этого внешне тяжелого, замкнутого и даже, кажется, жестокого человека.

И еще подумалось Лебедеву, что, может быть, так и должно быть. Ведь никто до поры до времени не должен знать ни замысла командарма, ни той информации, которой он располагает, ни тех приказов, которыми он руководствуется. Раскрой их раньше времени — и заплатишь сотнями жизней, а может, и своей…

Но эту сложную и противоречивую мысль Лебедев не успел раскрутить до конца.

Полковник и гауптман все еще топтались у стола и не решались продолжать. Ведь для этого им следовало повернуться к командарму спиной да еще нагнуться над расстеленной на столе картой. И они мучились и не знали, как поступить. Командарм, кажется, не смотрел на них, но Лебедев все-таки заприметил в уголках его полных, властно сжатых губ легкую улыбку и с веселым замиранием подумал? «Неужели он и это предусмотрел?» И сейчас же ответил себе: «Конечно, предусмотрел! Ведь должен же он был поинтересоваться картой — на нее же наносятся самые последние разведданные. А он — расселся».

— Неудобно работать? — спросил командарм. — Ну, после сделаете. Садитесь.

И оба офицера — советский и немецкий, сразу избавляясь от неловкости, присели на край нар, что стояли по обе стороны стола.

Полковник в душе сетовал, что не успел нанести на карту все, что рассказал ему гауптман, а гауптман все больше и больше размякал. Его удивляло, что он попал в дисциплинированную армию, со своим, понятным ему, уставом, с ясными и привычными взаимоотношениями старших и младших по званию. И в то же время было в этой обстановке нечто, чего он не видел, не замечал, но ощущал, как ощущает благостное тепло иззябший, усталый человек, попавший в теплый, добротный, благоустроенный дом. Это — взаимопонимание. Оно ощущалось во взглядах, в самой атмосфере, в которой жили и работали эти люди. И даже то, что у, полковника (пленный не знал, что это блиндаж комдива) на столе стоял котелок, а не фарфоровый столовый прибор, как у него, гауптмана, в его, теперь уже бывшем, блиндаже, и то, что капитан в машине так часто переглядывался с бравшим его в плен сержантом, и то, что сержант этот, не спросись офицера, попросил у шофера попить и шофер отдал ему явно офицерскую фляжку, и вот то, что этот большой, внешне сильный и, может быть, именно потому доброжелательный генерал ведет себя так просто, — все это не вязалось с самой сутью его прошлой жизни и нравилось ему, как нравится тепло иззябшему человеку.

— Скажите, гауптман, каким образом вам удается нас бить? А?

Командарм произнес эти слова весело, с усмешкой во внимательных, острых глазах с уже чуть приспущенными, как у старой мудрой птицы, коричневыми веками. Гауптман вскочил, но командарм махнул рукой: сидите.

— Мне нужен не официальный разговор, понимаете? Официально вы с другими поговорите. Важна сама суть. Лупите ведь вы нас здорово.

Гауптман не знал слова «лупите», но смысл его уловил. И это тоже поразило его. Чтобы вот так добродушно признаваться перед противником, пусть пленным, но противником, что его здорово бьют, вероятно, нужно нечто более высокое, чем то, чем жил гауптман. И в то же время по каким-то особым, еще не уловленным психологами законам внутреннего противоречия человеческой натуры в нем поднялась волна протеста. Гауптман почувствовал себя как бы ответственным за все, что происходит на северном оборонительном участке. А главное, за то, что происходило. Они там действительно дрались отлично. В этом заключалась его профессиональная гордость. И он, пленный, униженный, не мог не подчеркнуть эту свою, уже былую, гордость и не утвердить себя. И он ответил совсем не так, как собирался, а так, как подсказала ему эта запоздалая гордость.

— Ваша тактика… я бы сказал… примитивна.

— В чем именно? — нахмурился командарм.

— Вы не делаете выводов из неудач и все время атакуете в лоб.

— Иного выхода у нас нет. Для того чтобы прорвать сильно укрепленную оборону противника, необходим проламывающий удар, а уж потом…

— Это верно. Но вы не хотите понять, почему каждый раз после ваших великолепных артподготовок вы натыкаетесь на полнокровную оборону.

— В этом вы не правы. — Командующий выпрямился и закинул нога на ногу. — Понять-то мы хотим. И еще как хотим! А вот не можем. Это для нас загадка. Резервов для такой мясорубки у вас быть не должно.

— Просто… — Гауптман запнулся, подбирая нужные слова и мельком подумал: «Правильно ли я сделаю, рассказывая врагу о тактике, которая принесла нам великолепные успехи?» Но гордость, запоздалая гордость былыми успехами не позволила ему остановиться. Он не мог оказаться в положении болтуна. По свойству своей натуры, по законам понимаемой им офицерской чести он должен продолжать, и он продолжал: — Просто с началом вашей артподготовки мы отводим большую часть живой силы за гребень высоты, в запасные траншеи.

— А часть оставляете на месте?

— Да. Она и ведет бой, задерживает атакующих, создает впечатление активной обороны, а когда атакующие втягиваются в траншеи, мы начинаем контрартподготовку и переходим в контратаки.

Командарм рассмеялся:

— Простенько, но, как говорят, со вкусом. Значит, пока мы лупцуем по почти пустым первым и вторым траншеям вашей обороны, ваша живая сила отсиживается в третьей траншее на обратных скатах?

— Именно так.

— Ну а поскольку эта третья траншея с наших НП не просматривается, то артиллеристы и минометчики вести точный, корректированный огонь по ней не могут. Так?

— Именно так.

— Разумеется, и траншеи, и их основные объекты вы пристреливаете заранее?

— Именно так.

— Конечно, в этом случае вас не интересуют те, кто еще держится и ведет бой с атакующими?

Внутренне отогретый гауптман сразу почувствовал смену настроения командарма и суть его вопроса. Да, они знали, что могут бить по своим, тем своим, кто еще, может быть, ведет бой и сдерживает атакующих, но таков приказ… И гауптман потупился и слегка развел руки.

— Именно так… Война, герр генерал, есть война…

Командарм уже не был так доброжелателен, как несколько минут назад. Он казался колючим и даже сердитым, хотя спросил все так же мягко:

— Вас здесь не обижают?

— Благодарю вас, нет.

— Тогда, если вы на нас не в обиде, покажите на карте, где проходит эта третья линия обороны, вернее, третья траншея здесь, перед нами. И как, где и какими путями в случае нужды вы отводили бы людей из-под вашей артподготовки. Сможете это сделать?

— Да.

Гауптман встал. Командарм подошел к карте, и пленный точными привычными штрихами показал, где проходит третья крытая траншея, где впадают в нее ходы сообщения, а где — примерно, конечно, точно он не знал — находятся укрытия.

Командарм оценил новинку немецкой тактики. Оценил, вздохнул… и улыбнулся — весело и доверительно.

— В общем, здорово! Умело, ничего не скажешь. Спасибо за честность. Если вы начинаете жизнь с этого, верю, все у вас будет хорошо. — Командарм подошел к двери, оглянулся и приказал: — Лебедев, со мной!

Командарм узнал то, что хотел узнать, и заторопился на свой КП. Шагая за его спиной, Лебедев, конечно, оценивал важность тактической новинки противника, но думал о другом: Матюхина все еще не было… И от этого его приподнятое, деятельное настроение, радость удач меркли, и, когда, уже сидя в машине, командарм резко обернулся к нему, он уже ждал неприятностей.

— Подполковник, немедленно поезжайте к летунам и первую свою лекцию прочтите вот об этой самой тактике. Главное, сделайте так, чтобы они завтра же, — командарм оглянулся, посмотрел на небо, — погода, видимо, позволит — завтра же засняли эти самые проклятые третьи траншеи. И мы, и они забыли: они на обратных скатах! На обратных!!! А на снимках — все плоско. Вы поняли?