Одни сутки войны (сборник)

— Ерунда! Сколько таких? Трое? Пятеро? Да и то, видно, в дальнем их тылу.

— Почему? — спросил Шарафутдинов.

— Рассуди. Чтобы нарисовать такую схему, нужно было полазить по своей обороне, когда она строилась. А это значит, и Штильмайер и его дружки — а я уверен, что ему кто-то помогал, — были в резерве. И когда убедились, что никаким иным путем передать сведения не могут, так, на всякий случай, оставили в землянке. Они в ней и жили, может быть. Потом их часть перебросили на новое место. Может быть, строить новые укрепления. Сейчас здесь новые части. Так что вероятность попасть на своих ничтожна. Понятно?

В голосе Матюхина прорезались жесткие, командирские нотки, они-то и успокоили разведчиков: лейтенант остается лейтенантом. Офицером. Больше они не говорили о схеме. И когда из школы вышла худенькая, большеглазая медсестра и сказала, что хирург вынул осколок и залатал желудок, что он убежден: жить раненый будет, они встретили сообщение молча, без улыбки. Сестра упрекнула:

— Зачем вы ему столько водки дали? Наркоз плохо берет. Он все время ворочался. Больно же… — И, перехватывая их тревожные взгляды, торопливо добавила: — Жить будет.

24

Заместитель начальника армейского «Смерша» подполковник Каширин узнал о смерти своего приятеля подполковника Лебедева поздним вечером, вернувшись после подведения итогов прочесывания окружающих лесов. Каширин сразу осунулся, почернел. Смуглый, чернявый, теперь он казался обугленным. Темные глаза его сверкали настороженно и пронзительно.

Артиллеристы уже вернулись в расположение своих частей, и Каширин с шофером, подсвечивая себе карманными фонариками, обошли воронки. Потом Каширин снял фуражку и долго стоял среди жидкого, чуть клубящегося тумана. Над ним посверкивали яркие осенние звезды, было тихо и зябко.

— Жаль, — сухо сказал Каширин, надевая фуражку. — Очень жаль. — И, уже садясь в машину, добавил, ни к кому не обращаясь: — Нелепая смерть. — А когда въехали в лес, пробормотал: — Впрочем, смерть всегда нелепа.

Шофер молчал — он почти не знал Лебедева, а к странностям своего начальника привык давно.

В штабе дивизии Каширину сообщили, что заместитель командира отдельной разведывательной роты старший лейтенант Сладков доложил о записке-донесении, полученной лейтенантом Матюхиным с вражеской стороны. Каширин сразу утратил раздумчивость, подобрался, только темные глаза его сверкали все так же пронзительно.

— Вызовите старшего лейтенанта ко мне.

Сладков обстоятельно рассказал о том, как попала к нему эта записка со схемой, дал прочесть копию политдонесения.

— Где лейтенант?

— Спит.

— Вы, кажется, тоже были на передовой и не спали так же, как и он?

— Так точно.

— Но вы не спите, а он — спит.

Сладков не ответил. Каширин долго молчал и наконец спросил:

— Вы совершенно уверены в Матюхине?

— Совершенного нет ничего. Но близкое к совершенству бывает. Так вот он на этой ступени — я уверен.

— Вы давно его знаете?

— Ровно столько, сколько служу в этой части.

— Вам не кажется, что этого недостаточно для досконального знания человека?

— Нет. Не кажется. Хотя бы потому, что такие люди, как Матюхин, проверялись вами. И наверняка не один раз. А то, что я знаю о нем, полностью совпадает с результатами вашей проверки.

Каширин вгляделся в Сладкова. Старший лейтенант дерзил — мягко, умно, но дерзил. И вообще, держится он очень независимо, взгляд не прячет и, видимо, не испытывает никаких неудобств от этого нелегкого разговора. Каширину он понравился.

— И все-таки, — уже мягче, задумчивее спросил Каширин, — на чем основывается ваша уверенность в Матюхине?

— На самой схеме.

— Подробнее можно?

— Я уже сообщил. Схема показывает объекты, которые не могли быть известны нашей разведке и, возможно, даже вражеским солдатам. И она точна. Как я уже доложил вам, разведчики в этом убедились.

Каширин согласно наклонил голову.

— Вам не кажется странным, что Матюхин порвал расписку-обязательство этого австрийца?

— Нет. Не кажется. На его месте я бы сделал то же самое.

— Почему?

— Да просто не поверил бы, что австриец воспримет это свое обязательство серьезно. Ведь Матюхин предупредил его, что он в будущем должен будет оказывать помощь нашей армии только в случае, если к нему обратятся. Матюхину важно было оттянуть время. А к австрийцу никто и не собирался обращаться.

— А он, значит, стал действовать самостоятельно?

— Выходит.

— Хорошо. А почему Матюхин не доложил об этой встрече?

— А почему о записке ничего не доложил старшина Сутоцкий?

— Он же ранен!

— Матюхин, как вы помните, тоже был ранен.

Каширин усмехнулся:

— Крепко вы держите оборону. Крепко… Мне это нравится. Тогда вот что… Как вы думаете, лейтенант Матюхин мог бы разыскать эту неизвестную группу наших помощников?

Теперь Сладков с интересом посмотрел на Каширина, стараясь понять, к чему гнет этот жесткий, словно обугленный темноволосый подполковник.

— Вероятно, это будет очень трудно. Но… не невозможно.

— Почему вы так думаете?

— У Матюхина редкая способность ориентироваться в обстановке и ставить обстоятельства себе на службу. Я говорил с Сутоцким, потом с Шарафутдиновым и Грудининым о его поведении в тылу врага. Мягкий, даже либеральный, но очень гибко и разумно приспосабливается к обстоятельствам. Да и последний поиск тому свидетельство. Согласитесь: захватить «языка» в таких обстоятельствах, в таком месте — на взлобке! — без потерь можно только в том случае, если имелся тщательно разработанный план. А ведь его разрабатывал Матюхин.

— Все это я учитываю. Значит, вы ручаетесь за лейтенанта?

— Да.

— Хорошо. Вызовите его ко мне. У меня все.

Матюхина разбудил дежурный по роте. Он вскочил и сразу же понял, куда и зачем его вызывают. Заправляя шинель, он на минуту задумался и невольно, словно прощаясь, осмотрел спящих. Его поразило лицо Шарафутдинова — бледное, страдальческое. Щеки вздрагивали — значит, не спит, только притворяется.

«С чего бы это? — подумал Андрей, но сейчас же вспомнил, как Гафура рвало, и покачал головой: — Плохо… Такое проходит не скоро».