Одно сплошное Карузо (сборник)

Вспомнив теперь «стол новинок», мы можем поклясться, что имевшиеся в тот вечер на этом столе романы-бестселлеры не имеют ничего общего с бахтинскими «неопределяемыми определениями»: они старательно завершены, комфортабельно усажены в непреложные границы, их персонажи говорят то, чего от них ждут. Храня верность своему массовому читателю, то есть надеясь быть проданными, они отвергают анархическую открытость вместе с центробежными и центростремительными силами.

Теперь, отставив в сторону сарказм, слегка углубимся в генезис. В отличие от поэзии, театра и эпики, которые возникли немедленно после того, как человек принял вертикальное положение, роман является весьма молодым жанром. Это дитя Ренессанса, и оно было рождено не в пещерах, а на рынке. Именно рынок, то есть народившийся капитализм, был колыбелью этого жанра. Рынок объединил ранее изолированные группы людей в одну ликующую толпу. Заморские гости прибывали со своими товарами, а заодно с новыми идеями, новыми вкусами и развлечениями, новыми историями, шутками и карнавальными несуразностями. В воздухе был дух новой эпохи, жаркое дыхание капитализма чувствовалось по всей Европе, и Россия, несмотря на свою отдаленность, не была исключением. Постепенно, а с приходом Петра бурно и стремительно, она открывалась Ганзейским торговым путям и культурному обмену. Рынок взломал внутреннюю самодостаточность. Торговый народ жаждал увидеть и услышать неавторитарные образы и слова, возникшие за пределами церкви и государства.

В семнадцатом столетии феномен мигрирующих историй распространялся по всей Европе, создавая доселе неслыханную культуру развлечений. Развитие печатного дела превращало рукописи в торговый предмет, удобный для продажи и приносящий прибыль. На рынке распространялись всевозможные интерпретации эллинических, византийских и более поздних повестей вроде «Аполлон, царь Тирский» [306] , «Бова Королевич» [307] , «История Мелузины Великолепной» [308] , «Полезная и увлекательная повесть об Оттон, императоре Римском, и о его супруге императрице Олунде» [309] . Эти опусы проходили через череду переводов, скажем, с итальянского на французский или наоборот, потом на немецкий, потом на польский, прежде чем попасть в Россию и выйти на невообразимом русском. Все эти книги выходили без указания имени авторов, не говоря уже о переводчиках, то есть они были чистейшим продуктом рынка.

306

Имеется в виду древнегреческий роман предположительно начала II века «История Аполлония, царя Тирского».

307

Русская лубочная повесть ХVI века.

308

По-видимому, имеется в виду самая известная литературная обработка средневековой легенды о фее со змеиным хвостом – роман конца XIV века Жана из Арраса «Мелюзина».

309

На русский язык переведена с польского в середине XVIII века.

К концу семнадцатого столетия в московской продаже появилось множество и собственных анонимных сочинений, в основном сатирического наклонения, среди них хорошо известные «Шемякин суд», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Сказание о роскошном житии и веселии», «Азбука о голом и небогатом человеке» и, наконец, «Повесть о Фроле Скобееве», первый текст, имеющий признаки плутовского романа. Феномен авторства появился только в восемнадцатом веке и окончательно утвердился лишь к концу столетия.

В середине восемнадцатого века в России возник жанр утопического романа. Его творцами были большие аристократы, российские елизаветинцы и придворные Великой Екатерины; многие из них были первыми русскими «вольными каменщиками», т. е. масонами. Напомним несколько имен и титулов: А. Сумароков «Счастливое общество», М. Херасков «Кадм и Гармония», М. Чулков «Сон Кидалов», князь Ю. Львов «Российская Памела», князь М. Щербатов «Путешествие в землю Офирскую». Все эти романы имитировали стиль и композицию знаменитых западных сочинений Жан-Жака Руссо, Вольтера, Ричардсона, хоть были насыщены антизападными сантиментами, если не чистой враждой к Европе. Полемически заостренные сочинения с ядовитым сарказмом изображали коррумпированное западное общество и противопоставляли ему счастливое гармоническое общество Славов, где крестьяне радостно работают на мудрых хозяев, которые, в свою очередь, боготворят свою величественную мудрую и бесконечно благодеятельную Правительницу. Учитывая тот факт, что главным читателем империи была Екатерина Вторая, это массированное вливание идеологических утопий было похоже на заговор. Богатые латифундисты старались повлиять на императрицу, ведущую активную переписку с Вольтером и другими энциклопедистами, и предотвратить отмену крепостного права. Вольтер, впрочем, никогда не высказывался против крепостничества.

Девятнадцатый век ознаменовался бурным продвижением нашего жанра. Тому способствовало появление нового общественного феномена, названного по имени культовой фигуры из Туманного Альбиона байронизмом. Новый персонаж явился, чтобы возглавить европейский романтизм, молодой бунтовщик против светских условностей, одинокий герой, смелый до безрассудства, надменный, циничный, но мечтающий о неслыханной любви, меланхолик и мизантроп, иронически отвергающий любого типа экзальтацию.

Вообще-то байронизм возник в мировой литературе за столетия до рождения Джорджа Байрона. Вспомним «Сатирикон». Герой-автор Петрониуса Арбитра с его сардоническим отношением к обществу появился в Древнем Риме (и был, кстати сказать, возрожден девятнадцать столетий спустя Федерико Феллини в одноименном фильме). Мы можем предположить, что это была вполне аутентичная фигура нероновского декаданса.

За три столетия до лорда Байрона Франсуа Рабле создал галерею своих гигантов – Грангузье, Гаргамель, Гаргантюа и Пантагрюэль. Уже одними своими размерами они были отчуждены от общества, превращены в героев индивидуализма, то возмутительно комичных, то трагически задумчивых и сострадательных; байрониты и демиурги.

А кем является свифтовский Гулливер, если не байронитом, особенно в той сцене, где он меланхолически бредет по мелководью и тащит за собой весь флот лилипутов?

Нечто демиургическое всегда присутствовало в этих «байронитах». Недаром Пантагрюль с его гигантскими телесами происходит от некоего вечно пролетающего над волнами морского духа. Недаром он забрасывает кристаллики соли в зияющие пасти своей изнуренной компашки; он делает это, чтобы оживить их жажду, страсть к пьянству и новым приключениям.

Демиургическая суть байронизма способствовала появлению русских романов девятнадцатого века. Достаточно сказать, что первый подлинно русский реалистический роман «Евгений Онегин» был в то же время сугубо байроническим сочинением, а его протагонист моделировал жизнь со своего идола и украшал интерьеры своих жилищ портретами лорда, а также бюстами величайшего байронита эпохи – Наполеона, этого Гаргантюа войны. Следуя байронической страсти к самовыражению, Пушкин определил тип современного человека «с его холодною душой» и с его задавленными страстями. В русскую литературу явился один из ее основных архетипов, который, будучи назван «лишним», тем не менее стал движущей силой романа, приведшей этот жанр к расцвету. Значит, был не такой уж и лишний.

Один из героев моего недавнего романа, Старый Сочинитель, читает своему коту Онегину абзац из эссе «Судороги байронизма»: «Литература по определению не может развиваться без байронита. Даже Достоевский, которого считают разрушителем российского байронизма, создал череду характеров, идущих непосредственно от дуэта Онегина и Печорина, игрока Алешу, Раскольникова, Свидригайлова, Ставрогина, демонстрирующих дегенерацию (т. е. активное существование) этого типа. Вот почему, пиша роман о конце двадцатого века, я отчаянно ищу нового байронита». Кот пошевеливает усами, как бы говоря «зачем тебе кто-то еще?»

Роман самовыражения в России, Европе и позднее в Соединенных Штатах возник в результате байронических откровений. Он возбудил умы и воображение читателей. Публика все чаще отождествляла автора и героя. Романтизированный (байронизированный) «писатель XX века» стал культовой фигурой. Кем были знаменитые авторы «первой половины», такие как Белый, Булгаков, Ремарк, Хемингуэй, Фицджеральд, Джойс, Манн, Брехт, Мальро, Камю, если не воплощенными байронитами?

Даже в литературе социалистического реализма сталинских времен, особенно в послевоенные годы, возникли своеобразные романисты-байрониты вроде Симонова, Эренбурга и Некрасова. Даже в тех тщательно идеологизированных книгах можно найти некоторую долю самовыражения, а в облике авторов проглядывают черты полумифического «писателя XX века».

Этот вид романа, равно как и тип автора, очевидно завершился на писателях нашего поколения, как в России, так и в Польше, так и в эмиграции, так и в Англии («энгри-янг-мэны»), так и в Америке («битники», Бэрроуз, Апдайк и Рот). В шестидесятые годы роман самовыражения достиг своего пика. Очевидно, и сам жанр романа к этому времени достиг высшего предела, акмэ. Потом роман начал вступать в зону медленного, но неумолимого упадка. Внезапно было замечено, что читающая публика теряет энтузиазм по отношению к роману самовыражения, а полумифические фигуры «писателей XX века» в их широких твидовых пальто с фляжками виски в карманах приходятся уже не ко двору, сродни персонажам далеких киносезонов.

Новые имена на книжном рынке сегодня не представляют, как прежде, ни художественных, ни идеологических, ни даже поколенческих групп. Никаких «движений» в литературе больше не существует, поскольку байронизм в новеллистике выдохся и никто не жаждет больше создать новый тип романа самовыражения. Конечно, хотелось бы, чтобы Том Кленси сказал: «Ядерная подлодка – это я!», однако сомнительно, что этот автор склонен к столь сильной исповедальности.

Вместе с упадком жанра угасают и творческие амбиции авторов. Даже литературная ярмарка тщеславия, похоже, становится явлением прошлого. Несколько лет назад Джонатан Ярдлей справедливо заметил, что нынче никто не стремится выбиться в первые номера, утвердиться в неоспоримых гениях. Похоже, что даже и время таких едких замечаний ушло в прошлое. Байронический автор-герой превращается в рычажок индустрии, ему сейчас нужна только своевременная хорошая смазка. Не помню, чтобы за два последних десятилетия какой-нибудь роман произвел сенсацию за пределами списка бестселлеров.

Раньше ведущий романист имел клуб своих преданных поклонников, которые старались не пропустить ни малейших изменений в его развитии, которые понимали все, что он хотел сказать в тексте, между строк и за текстом. В тоталитарном Советском Союзе существовал своего рода заговор между писателем и его читателями. Юрию Трифонову стоило только мигнуть, и немедленно перед его подлинными читателями выстраивалась сложная парадигма аллюзий и иллюзий. Активный читатель мог прочесть намного больше, чем было напечатано, найти массу оттенков в светотени композиции и синтаксиса. Так благодаря цензуре возникал особый утонченный стиль. Хемингуэю не надо было ничего прятать, однако и он втащил в роман свой пресловутый «айсберг».