Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба

– Ляг на меня. Повыше. Не спеши.

И закрытые глаза, и эта мучительная мимика на лице, и то же учащенное сопение. И тот же строгий учительский возглас, если он пытался выйти за границы давно установленных ею правил:

– Ты что, с ума сошел? Мы же не животные! Фу!

Добывание высшего мужского наслаждения становилось пресной работой.

Лишь одно его утешало, – что при таком прохладном и однообразном отношении Людмилы к их постельным утехам она вряд ли будет искать кого-то на стороне. В конце концов, он смирился с мыслью, что так устроены и физиология жены, и ее убеждения насчет интимной части супружеской жизни.

10

Давным-давно в каком-то журнале он вычитал, что самые фригидные женщины – учителя и преподаватели гуманитарных дисциплин. И часто хмуро думал, что, видимо, Людмила из этой категории и ему не повезло. Нет-нет, с характером, с душой ее все было в порядке. Жилось ему с ней спокойно и комфортно, давно притерлись друг к другу, как шестеренки в швейцарских часах, дружно растили детей, время от времени посещали театр и выставки живописи, вместе почитывали нашумевшие книги, охотно ездили в гости и не менее охотно принимали гостей, – словом, все шло своим размеренным чередом, все было и правильно, и пристойно, и прилично.

Но еще в молодые годы (где-то после тридцати пяти) заметил Гаевский, что любовь их потихоньку облачается в привычку мирно и тихо жить рядом, – ему же хотелось хоть иногда новых восторгов, страстей и чувств, а не пресного однообразия в домашней темной спальне (Людмила не любила света). И еще с тех лет, когда они только начинали жить вместе, когда вдруг нападало на него невыносимое желание овладеть ею, заласкать ее до беспамятства, он слышал это проклятое:

– Темочка, я устала… Голова что-то болит… Давай утречком.

А утречком вырывали его из постели то ранние построения на плацу, то сигналы тревоги, то командировки.

Но даже тогда, когда в редкие выходные дни ему удавалось добиваться своего, Людмила вела себя так, словно делала ему одолжение, словно все это было нужно только ему:

– Ты уже?

– А ты?

– Я и сама не знаю…

И часто мучила его мысль, что, может быть, это он виноват в таком отношении Людмилы к тому, что венчает высшие чувства между мужчиной и женщиной. Когда же бывалые по этой части офицеры заводили меж собою шутливо-скабрезные разговоры, лейтенант Гаевский превращался в слух.

– Главное в энтом деле – не размер, а техника, – так говаривал в свое время майор Жихарев, – если женщина лежит под тобой, как бревно, значит, ты ни хрена в энтом деле не смыслишь. Тут так изловчиться надо, чтобы она кидала тебя от страсти и наслаждения – до потолка! Чтобы задница твоя в мелу была!

Гаевский робко выпытывал у полового разбойника гарнизона секреты этой самой «техники», а он лишь поблескивал хитрыми кошачьими глазами, пощипывал усы и приговаривал:

– Тут практика, практика нужна, мой юный друг. Энто дело требует экспериментов, поиска новых форм и методов. Тебе жена минет делает? Нет? А ты ей? Нет? А она на тебе и так, и сяк? Нет? Ну ты и деревня! Тебе надо срочно Таньку из дома офицеров закадрить. Она тебе всему научит. Ой, как научит… У нее во рту полгарнизона побывало! Гы-гы-гы…

Первая же попытка лейтенанта Гаевского сделать революционный прорыв в интимной жизни с женой потерпела оглушительный крах:

– Ты что, маньяк? – возмущенно и брезгливо восклицала она, кутаясь в простыню, – или порнухи насмотрелся? Убери это от моего лица! Я никогда такое делать не буду!.. Фу!

Уже тогда он впервые почувствовал, что какой-то мстительный бес настойчиво вселяется в него, показывает свою хитрую морду и словно заманивает за красные флажки супружеской измены. Но он душил, гнал вон этого черта, стараясь отвлекать себя от грешных мыслей, – ему казалось, что может случиться самое страшное – пойдет по молодой семье, как трещина по дорогой хрустальной вазе, первый же его шаг к неверности Людмиле. И жизнь с ней превратится в мучительный обман.

Размышляя так, он допускал, что, возможно, обманывает сам себя, еще не испытав настоящее чувство, а лишь поверив в его призрак.

А то чувство, которое он испытывал к жене в те, еще молодые свои офицерские годы, – оно словно ходило по давно наезженному кругу. А ему хотелось и новых чувств, и новых ощущений. Страсти утихали и становились какими-то однообразными, полинявшими, обыденными, как поношенное белье, – оставалась лишь привязанность. Душа просила новых ощущений.

Часть II

11

Первая измена жене случилась у него в дальневосточном Белогорске – с Татьяной, фигуристой и огнеглазой певичкой из гарнизонного Дома офицеров. Ну бывают же девушки с такими глазами, от одного взгляда которых становится понятно, что путь к греху с ними будет недолгим…

Голоса у нее не было, да она при такой фигуре в общем-то в нем и не нуждалась. Когда длинноногая Татьяна, виляя своей увесистой филейной частью, игривой походкой выходила на сцену, то солдатам и офицерам, сидящим в пропитанном запахами пота и ваксы партере, смысл ее песен был уже совершенно не важен. А своим надрывным патриотическим призывом «Любите Россию», она отвлекала их воображение совсем в другую сторону…

В тот вечер после проигрыша решающей партии в прокуренной бильярдной он по уговору обязан был выставить лейтенанту Суходолу две бутылки вина. Что и было сделано в мрачном подвальном буфете Дома офицеров. Там на пару с великодушным Суходолом Гаевский и опорожнил несколько стаканов какой-то крепкой фиолетовой мути, закусив одной шоколадной конфеткой.

И уже в изрядном подпитии (а для офицеров, как и для других половозрелых мужчин, в таком состоянии все женщины становятся красивыми) он оказался среди танцующей в холле цивильной и военной молодежи со всеми признаками откровенно или робко демонстрируемой жажды к спариванию.

Вот там выпорхнувшая из-за пузатой колонны сдобная певичка решительно пригласила его на дамское танго. Она сделала это без тени смущения, – хозяйским движением рук выхватив его из стайки таких же хмельноглазых лейтенантов.

Он и раньше видел ее в Доме офицеров, – и был уверен, что девушка с такими броскими тактико-техническими данными наверняка уже давно охмурена каким-нибудь красавчиком из холостых (или женатых даже) кавалеров танковой дивизии.

– Вы здесь новенький офицерик, – дохнув на него винным запахом с примесью барбариски, томно сказала она, – я еще месяц назад приметила вас, но вы на меня – ноль внимания…

И она по-свойски повисла на нем, уложив на лейтенантский погон попахивающий клубничным мылом сноп белесых и колких, как сухое сено, волос.

Свет в холле пригасили до полумрака. На скупо освещенном подиуме с нежными надрывами рыдала скрипка в руках капитана Левы Белевцова. Многие в гарнизоне знали, что худой и бледный дирижер полкового оркестра давно мучился гастритной болью, а в тот вечер он играл так, словно только что у него наступило прободение язвы. Казалось, что скрипка плачет человеческим голосом.