Офицеры и джентльмены

— Для меня это очевидно, — сказал дядюшка Перегрин.

— Я хочу, чтобы вы были моим крестным отцом, дядюшка. Это не значит, конечно, что я хочу получить от вас подарок; во всяком случае, не обязательно что-нибудь очень уж дорогое. — Она усердно заработала иголкой, демонстрируя свои красивые руки. — Ведь это вы, дядюшка, приобщили меня к церкви, понимаете?

— Я? Боже мой, каким же это образом?

— Просто тем, что вы очень милы ко мне, — ответила Вирджиния. — Вам ведь нравится, что я живу здесь, не правда ли?

— Да, конечно, дорогая.

— Я долго раздумывала, — продолжала Вирджиния, — и мне очень хотелось бы родить ребенка здесь.

— Здесь? В этой квартире?

— Да. А вы разве возражаете?

— А не будет ли для вас здесь не совсем удобно?

— Для меня? О нет, здесь очень уютно.

— Уютно, — повторил ошеломленный Перегрин. — Уютно.

— Вы можете стать крестным отцом и для ребенка. Только не будете ли вы возражать?.. Если родится мальчик, мне не хотелось бы называть его Перегрином. По-моему, Гай пожелает назвать его Джервейсом. А вы как думаете?

3

А Людович все писал и писал. Начиная с середины декабря он, не ослабляя темпов, писал ежедневно по три тысячи слов; более чем сто тысяч слов. Сочинял он теперь совсем по-иному. Фаулер и Роже лежали в стороне, он не обращался к ним. В отыскании нужных слов необходимость уже не возникала. Все слова были правильными. Они неудержимым потоком соскакивали с кончика его пера. Он писал безостановочно, никогда ничего не исправлял и не переписывал. Он просто выполнял стоящую перед ним задачу. Людович писал как одержимый, как будто ему кто-то быстро диктовал, как будто это были совсем не его мысли. Писал для чего? Он не задавался этим вопросом. Он просто писал. Его рукопись росла, как маленький Триммер в утробе Вирджинии, без осознаваемого соучастия.

4

Поступить на работу в оккупационные силы мечтал любой житель Вари. На службу в офицерскую гостиницу ухитрились устроиться целые семьи со всеми их ответвлениями. Шесть старцев жили и питались за счет того, что с раннего утра до позднего вечера тщательно вымывали и натирали линолеумовый пол в вестибюле. Все они замерли как вкопанные, когда утром следующего дня Гай шел мимо них, и все, как один, бросились вытирать оставленные им следы на полу.

Гай прошел к кабинету, в котором был накануне вечером. Здание в лучах утреннего солнца прямо-таки преобразилось. Теперь Гай заметил, что во внутреннем дворике когда-то бил фонтан. «Настанет время, — подумал Гай, — и фонтан, может быть, снова забьет». Здесь же, среди колосовидной растительности, стоял последний потомок великих предков — высеченный из камня тритон с открытой пастью. Часовой был занят разговором с мотоциклистом связи и не окликнул Гая. На лестнице Гаю встретился Джилпин.

— Как вы прошли сюда?

— Я же прикомандирован сюда, разве вы не помните?

— Но у вас нет пропуска. Сколько еще надо учить этих солдат, что офицерская форма сама по себе еще ничего не значит? Часовой не имеет права пропускать вас без пропуска.

— А где я могу получить его?

— У меня.

— Ну что ж, хлопот будет намного меньше, если вы дадите мне его.

— А у вас есть с собой три фотокарточки?

— Конечно нет.

— Если нет, то пропуск оформить невозможно.

В этот момент послышался голос сверху:

— В чем там дело, Джилпин?

— Офицер без пропуска, сэр.

— Кто?

— Капитан Краучбек.

— Ну так дайте ему пропуск и пошлите наверх.

Голос исходил от человека на лестничной площадке; это был бригадир Кэйп, прихрамывающий, худой человек с эмблемой уланского полка. Когда Гай представился, бригадир сказал:

— Дотошный парень этот Джилпин. Слишком ревностно относится к своим обязанностям. Извините, что вчера меня не было. И в данный момент не смогу поговорить с вами, ко мне должны прийти югославы с жалобой. Вам лучше всего, пожалуй, пройти сейчас к Каттермоулу, он познакомит вас с обстановкой. А потом уж мы решим, как вас использовать.

Майор Каттермоулу находился в комнате рядом с комнатой бригадира Кэйпа. Это был мужчина примерно того же возраста что и Гай, высокий, несколько сутулый, истощенный, аскет с веселой улыбкой.

— Баллиол, двадцать первый — двадцать четвертый год, — сказал он.

— Да. Вы там тоже были?

— Вы меня не помните, конечно. Я вел там очень тихую жизнь. А я вспоминаю, что видел вас с другими пижонами.

— Я пижоном никогда не был.

— Но вы казались мне таким. Вы дружили со Слиттером. Он всегда относился ко мне очень хорошо, но я в его компании не бывал. Я вообще не бывал ни в какой компании. Мое свободное время уходило на работу. Я был вынужден работать.

— Кажется, вы выступали в студенческом клубе, правда?

— Пытался. Но хорошего из этого ничего не выходило. Так вы, значит, в Югославию?

— Я? В Югославию?

— По-моему, вас прислали именно для этого. Завидую вам. Я выбрался оттуда под Новый год, и доктора больше не разрешают мне ехать туда. Меня посылали туда в связи с шестым наступлением, но я совсем сдал там. Последние две недели меня носили на носилках. Я был для них только обузой. Партизаны никогда не оставляют своих раненых. Они знают, как поступит с ними противник. В нашей колонне было семьдесят мужчин и пятнадцать женщин. Привалы делали только на несколько часов, а потом — все вперед и вперед. Я не знаю, как бы отнеслись к этому переходу мои коллеги-ученые. Мы сожрали всех своих ослов в первую же неделю, а к концу перехода питались корнями и корой. Тем не менее мы благополучно дошли, и меня вместе с другими ранеными отправили на самолете. А вы участвовали в этом довольно трудном отступлении с Крита?

— Да. Откуда вы узнали?

— Это все есть в присланном нам досье. Ну что ж, вам, наверное, не надо рассказывать, что значит настоящее изнурение. У вас галлюцинации были?

— Да, были.

— У меня тоже. Но вы поправились лучше, чем я. Доктора говорят, что я к боевым действиям теперь уж совсем не пригоден. Приходится вот сидеть здесь и инструктировать других. Давайте приступим к работе. — Он развернул большую карту. — Положение весьма неустойчивое, — продолжал он. — Но мы постарались нанести на карту самые последние данные.

В течение двадцати минут он знакомил Гая с обстановкой. Здесь — освобожденные районы; по этой дороге движется одна бригада, а по этой — другая; здесь был штаб дивизии, а здесь — штаб корпуса. Четкими академическими формулировками Каттермоул изложил весь план крупной и очень сложной операции по окружению и контратакам сил противника.

— Я не представлял, что все это происходит в таких крупных масштабах, — признался Гай.

— И никто не представляет. Никто и не представит, и так будет до тех пор, пока роялистское правительство будет сидеть в изгнании в Лондоне. Партизаны припирают к стенке в три раза больше войск, чем мы во всей Италии. Помимо группы армий фон Вейхса там пять или шесть дивизий четников и усташей. Вам эти названия, вероятно, незнакомы. Это сербские и хорватские квислинговцы. У противника там, должно быть, не менее полумиллиона человек.

— Но и партизан там, кажется, много, — заметил Гай показав на карту, где было нанесено множество соединений.

— Да, да, — согласился майор Каттермоул. — Разумеется, не все части полностью укомплектованы. Ничего хорошего из того, что мы отправим на поле боя людей больше, чем в состоянии материально обеспечить, не получится. А нехватку мы ощущаем почти во всем — и в артиллерии, и в транспортных средствах, и в самолетах, и в танках. Мы вынуждены вооружать себя тем, что удается захватить у противника. До недавнего прошлого те, кто сидит в Каире, посылали оружие Михайловичу, которое он использовал против наших людей. Сейчас дело обстоит лишь немногим лучше. Вооружение и другие запасы понемногу поступают, но организовать снабжение ими движущихся сил с воздуха не так-то легко. Прислали свою миссию и русские, ее возглавляет генерал. Вы не можете себе представить, пока не увидите сами, какое влияние это оказывает на партизан. Это нечто такое, что я считаю своим долгом объяснить всем нашим офицерам связи. Югославы считают нас союзниками, но русские для них нечто большее. Однажды во время шестого наступления, когда мы переправлялись через реку, нас атаковали пикирующие бомбардировщики. Так вот парнишка из загребского университета — один из тех, кто нес меня на носилках, — сказал совершенно искренне: «Каждая бомба, сброшенная здесь, значит: долой еще одну из тех, которые предназначаются для бомбардировки русских». Мы для них — иностранцы. Они принимают, конечно, то, что мы посылаем, но особой благодарности нам не высказывают. Сражаться и умирать приходится им, а не кому-нибудь еще. Некоторые наши малоумудренные опытом люди приходят в замешательство и думают, что здесь играет роль какая-то политика. Уверен, что вы не совершите этой ошибки, но на всякий случай я говорю об этом каждому, кого мне приходится инструктировать.