Огнем и мечом. Дилогия

– Значит, она была у Миколы Доброго все же?

– То-то и оно. Скшетуский повстречал в одном монастыре Иоахима Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил. Ерлич же ему и скажи, что всех, какие были, девиц казаки сразу увезли, лишь у Миколы Доброго осталось двенадцать, да и тех потом в дыму удушили; между них как будто была и княжна Курцевич. Скшетуский, зная недобрый нрав Ерлича, который к тому же от вечного страху как бы тронулся слегка, не поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь. На беду, монашки – три их сестры были удушены в той же келье – фамилий не помнили, но, когда Скшетуский описал им княжну, подтвердили, что была такая. Тогда-то Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.

– Чудо, что еще жив остался.

– И умер бы беспременно, если б не тот старый казак, что за ним в плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом, а вернувшись, княжну помогал искать. Он его и в Корец отвез, где с рук на руки Зацвилиховскому отдал.

– Поддержи его дух, Господи, ему уже никогда не найти утешенья, – промолвил пан Лонгинус.

Володыёвский ни слова более не проронил; настало гробовое молчанье. Князья, подперев руками головы, насупя брови, сидели неподвижно, Подбипятка возвел очи к небу, а Заглоба упер остекленевший взор в противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.

– Очнись, сударь! – сказал наконец Володыёвский, тряхнув его за плечо. – О чем задумался? Ничего тебе теперь уже не придумать, и хитростями твоими беде не помочь.

– Знаю, – упавшим голосом ответил Заглоба, – одна у меня дума; стар я стал и нечего мне на этом свете делать.

Глава XXI

– Вообрази себе, любезный друг, – говорил по прошествии нескольких дней Лонгину Володыёвский, – человек этот в одночасье переменился так, словно на двадцать лет стал старше. Какой был весельчак, говорун, затейщик, – самого Улисса превосходил хитроумьем! – а нынче что? Рта лишний раз не откроет, дремлет целыми днями, на старость сетует, а если и скажет слово, все равно как сквозь сон. Знал я, что любил он ее, но не предполагал, что так сильно.

– Что ж тут удивительного? – отвечал, вздыхая, литвин. – Потому и привязался крепко, что ее из рук Богуновых вырвал, что ради нее столько раз опасностям подвергался, в тяжкие переделки попадал. Покуда тлела надежда, то и мысль его не дремала, всяческие изобретая затеи, и сам твердо на ногах стоял, а теперь и вправду: что делать на свете одинокому старику, которому сердцем не к кому прилепиться?

– Я уж и пить с ним пробовал в надежде, что он от вина воспрянет духом, – все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние времена, не рассказывает и подвигами своими не похваляется, разве что расчувствуется, а потом голову на брюхо и спать. Уж и не знаю, кто сильней отчаивается – он или Скшетуский.

– Жаль его невыразимо. Что ни говори, великий был рыцарь! Пойдем к нему, пан Михал. Ведь он привычку имел надо мной насмешничать и донимать всячески. Может, и сейчас придет охота? Господи, как же меняются люди! Такой веселый был человек!

– Пошли, – сказал Володыёвский. – Поздновато, правда, но ему по вечерам тяжелей всего: целый день продремлет, а ночью уснуть не может.

Продолжая беседовать, друзья отправились на квартиру к Заглобе; тот сидел у раскрытого окна, подперев голову рукою. Час был уже поздний, в замке остановилось всякое движенье, только дозорные перекликались протяжными голосами, а в густом кустарнике, отделяющем замок от города, соловьи исступленно выводили свои ночные трели, свистя, булькая и щелкая с такой силой, с каковой обрушивается на землю весенний ливень. Сквозь распахнутое окно струился теплый майский воздух, лунный свет ярко озарял скорбное лицо и склоненную на грудь лысую голову Заглобы.

– Добрый вечер, ваша милость, – приветствовали его рыцари.

– Добрый вечер, – ответил Заглоба.

– О чем, сударь, размечтался пред окошком, вместо того чтобы спать ложиться? – спросил Володыёвский.

Заглоба вздохнул.

– Не до сна мне, – проговорил он едва слышно. – Год назад, ровно год, мы с нею от Богуна бежали, и над Кагамлыком точно так же для нас щелкали пташки, а теперь где она?

– Такова, знать, была Божья воля, – сказал Володыёвский.

– Чтоб я слезы в тоске проливал! Нету мне ни в чем утешения, пан Михал!

Настало молчание, только все звонче разливались за окном соловьи: казалось, светлая ночь наполнена их щелканьем.

– О боже, боже, – вздохнул Заглоба, – в точности как на Кагамлыке!

Пан Лонгинус смахнул слезу с льняных усов, а маленький рыцарь немного погодя промолвил:

– Знаешь что, сударь? Печаль печалью, а выпей-ка ты с нами медку – нет от тоски целительнее лекарства. А за чаркой, даст бог, лучшие времена придут на память.

– Что ж, выпьем, – безропотно согласился Заглоба.

Володыёвский приказал челядинцу принести огня и жбан меду, а когда все уселись, спросил, понимая, что лишь воспоминания могут отвлечь Заглобу от горьких мыслей:

– Стало быть, уже год, как вы с покойницей из Разлогов от Богуна бежали?

– В мае это было, в мае, – ответил Заглоба. – Мы через Кагамлык переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!

– И она переодета была?

– Да, казачком. Волосы мне пришлось бедняжке отрезать, чтоб ее не узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.

– Прелестная была панна! – вставил со вздохом Лонгинус.

– Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал с малолетства. А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и заботу! Лучше б мне от казацкой сабли пасть, нежели нынешнего дня дождаться! Зачем теперь жить на свете?

Никто ему не ответил; молча пили три рыцаря мед, перемешанный со слезами.

– Думал, подле них в покое до старости доживу, а тут… – начал было опять Заглоба и бессильно уронил руки. – Нечего мне больше ждать, разве что смерть принесет утешенье.

Не успел Заглоба докончить, как в сенях поднялся шум: кто-то пытался войти, а челядинец не пускал; началась громкая перебранка. Вдруг Володыёвскому послышался знакомый голос, и он крикнул челядинцу, чтобы тот впустил пришедшего.

Дверь приотворилась, и в щели появилась щекастая румяная физиономия Редзяна, который, обведя взглядом сидящих за столом, поклонился и сказал:

– Слава Иисусу Христу!

– Во веки веков, – ответил Володыёвский. – Это Редзян.

– Я самый, – молвил парень, – кланяюсь вашим милостям низко. А где мой хозяин?

– Твой хозяин в Корце, он болен.

– О Господи! Да что вы такое говорите, сударь! Не дай Бог, опасно?

– Был опасно, а теперь поправляется. Лекарь обещает выздоровленье.

– А я хозяину весточку о княжне привез.

Маленький рыцарь печально покачал головою.

– Напрасно ты спешил, пан Скшетуский уже знает об ее смерти, и мы здесь оплакиваем бедняжку горючими слезами.

У Редзяна глаза на лоб полезли.

– Батюшки-светы! Что я слышу? Неужто барышня померла?