Огнем и мечом. Дилогия

– Не померла, а в Киеве разбойниками убита.

– В каком еще Киеве? Что ваша милость городит?

– Как в каком Киеве? Ты что, не слыхивал про Киев?

– Господи Иисусе! Ваша милость шутит, верно? Откуда ей взяться в Киеве, когда она неподалеку от Рашкова укрыта, в яру над Валадынкой? И ведьме приказано, чтоб до приезда Богуна ни на шаг ее от себя не отпускала. Ей-богу, так и ума недолго решиться!

– Какой еще ведьме? Ты что плетешь?

– А Горпыне!.. Я эту сучку хорошо знаю!

Заглоба вдруг вскочил и стал размахивать руками, точно утопающий в отчаянной попытке найти спасенье.

– Помолчи ради всего святого, сударь, – оборвал он Володыёвского. – Позволь, черт возьми, и мне слово вставить!

Заглоба побледнел, лысина его оросилась потом – присутствующим даже стало за него страшно, но старый шляхтич, одним махом перескочив через скамью, схватил Редзяна за плечи и спросил хрипло:

– Кто тебе сказал, что она… возле Рашкова укрыта?

– Кто мог сказать? Богун!

– Ты что, брат, спятил?! – рявкнул Заглоба и стал трясти парня как грушу. – Какой Богун!

– Господи помилуй! – завопил Редзян. – Зачем же трясти так? Пустите, ваша милость, дайте с мыслями собраться… Последние вытрясете мозги, у меня и так все в башке перемешалось… Какой, говорите, Богун? Неужто ваша милость его не знает?

– Говори, не то ножом пырну! – взревел Заглоба. – Где ты Богуна видел?

– Во Влодаве!.. Чего вы от меня, судари, хотите? – закричал перепуганный парнишка. – Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?

Заглоба, казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести дух, он повалился на скамью, хватая ртом воздух. На помощь ему пришел пан Михал.

– Ты когда Богуна видел? – спросил он у Редзяна.

– Три недели назад.

– Значит, жив он?

– А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком, он сам мне рассказывал, однако же оклемался…

– И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?

– А кто ж еще?

– Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и твоего хозяина! Богун сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?

– Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда он ее возле Рашкова спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько…

Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и вцепившись в остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:

– Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя ненаглядная, жива, жива!

Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, обхватив Редзяна за шею, прижал к груди и облобызал – бедный парень совсем потерялся.

– Оставьте, ваша милость… задушите! Вестимо, жива… Даст Бог, отправимся за нею вместе… Ваша милость… Ну, ваша милость!

– Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не поняли, – сказал Володыёвский.

– Говори скорей! – кричал Заглоба.

– Давай по порядку, братец, – сказал пан Лонгинус, на усах которого тоже осела обильная роса.

– Позвольте, судари, отдышусь, – сказал Редзян, – и окно прикрою, а то слова не выговоришь – больно галдят в кустах проклятые соловьи.

– Меду! – крикнул челядинцу Володыёвский.

Редзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью, после чего повернулся к присутствующим и сказал:

– Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.

– Садись! – сказал Володыёвский, наливая ему из принесенного челядинцем жбана. – Пей с нами, ты своей новостью не то еще заслужил, только говори скорее.

– Отменный мед! – промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.

– Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? – рявкнул Заглоба.

– А ваша милость сейчас гневаться! Ясно, что буду, коли вы того желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на то и слуга я. Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала…

– Давай с самого начала!

– Помните, когда пришла весть о взятии Бара, мы посчитали, что барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны воротился, к родителям и дедушке, которому уже под девяносто… Да, верно… Нет! Девяносто один, пожалуй.

– Да хоть бы и девятьсот!.. – буркнул Заглоба.

– Дай ему Господь долгой жизни! Спасибо вашей милости на добром слове, – ответил Редзян. – Так вот, поехал я тогда домой, отвезть родителям, что с Божьей помощью принакопил, покуда среди разбойников обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам, они меня за своего сочли, потому как я раненого Богуна выхаживал и в большое доверие к нему вошел, а при случае скупал у этих ворюг что придется – когда серебро, когда камушки…

– Знаем, знаем! – сказал Володыёвский.

– Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но глазам своим верить не захотели, увидевши, какие я привез подарки. Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем добыто. То-то было радости, а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются, а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы…

– Холоп, ты лучше меня не испытывай! – воскликнул Заглоба. – Хватит болтать, это к делу касательства не имеет…

– Во-первых, да простит меня ваша милость, никакой я не холоп, а шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что вам, сударь, и пан поручик Володыёвский, и пан Подбипятка, как знакомцы пана Скшетуского, подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет…

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что больше не проронит ни звука.

– Хорошо, рыбонька, – ласково молвил пан Лонгинус, – но все ж лучше ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.