Огненная кровь. Том 1

— Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, — хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. — Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.

Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?

— Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, — деликатно ответил Цинта, — да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…

— Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, — ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.

— Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?

— Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! — Альберт воткнул перо в чернильницу. — И тогда меня осенило, что женщина, сонеты о которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.

— И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?

— Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.

— Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?

— Эх, Цинта, — усмехнулся Альберт, — я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.

— Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.

— А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? — рассмеялся Альберт.

— Почта с утра пришла, — Цинта положил на стол тонкий конверт. — Одно письмо, и весьма странное.

— Письмо как письмо, чего в нём странного? — спросил князь, разламывая печать.

— Чутьё мне так подсказывает, — вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.

— Ох уж это твоё чутьё…

— А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!

— Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?

— Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы — по десять ланей за ночь! — снова принялся причитать слуга. — А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!

— Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.

— Пиявки — это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, — но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт внимательно читал письмо.

Цинта подхватил поднос и хотел уже удалиться, но не успел он и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол, а в комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.

Цинта даже присел от неожиданности, замер и, сотворив охранный знак, проворно метнулся в комнату и застыл на пороге:

— Что случилось?

Князь застывшим взглядом смотрел на письмо.

— Отец умер, — усмехнулся он зло и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.

Огонь, словно поджидал хрупкий листок. Вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр, а затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла.

Лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.

— С-с-оболезную, — пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.

— Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! — воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.

— Поздравить? — вопросительно поднял брови слуга. — С чем?

— Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.

— Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер и что дома у тебя нет?

— Да? Я такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, — подмигнул ему Альберт.

Его внезапная лихорадочная весёлость испугала Цинту, и он, покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, потрогал на шее амулет и произнёс негромко:

— Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.

— Ну, молись, если хочешь. А я не стану, — пожал плечами князь. — А вообще лучше иди и седлай коней!

— Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.

— Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, — князь развёл руками.

— Это не лицемерие, а дань уважения.

— Дань? — он усмехнулся криво. — В составе этой микстуры, которую ты назвал «дань», Цинта, не хватает главного элемента — уважения. Я никогда не уважал своего отца. Так что иди собирать вещи и седлать лошадей.

— Ладно, — вздохнул слуга, — я произнесу за тебя молитву, свою, таврачью. Как его звали?

Князь посмотрел невидящим взглядом в окно и ответил негромко:

— Салавар Драго.

— Что? — поднос с фазаньими костями выскользнул из рук Цинты и с грохотом покатился по лестнице. — Мирна-заступница! Твой отец — Салавар Драго?

— Ну, да.

— Салавар Драго? Мирна-заступница! Точно Салавар Драго?

— Точно? Клянусь своим ланцетом!

— Тот, который, глава прайда Стрижей?