Огненный крест

Тут вступил в разговор американский офицер: «Я не понимаю, как это могло быть, чтоб вас осудили на десять лет каторги и в то же время послали на войну?». – «Вы не понимаете потому, что у вас в армии подобного не могло быть, ни в одной армии мира этого не может быть! Во всех армиях мира бежавшего из плена и вернувшегося к своим награждают, а в СССР осуждают на десять лет концлагеря и посылают на войну, на передовую линию. И если до конца войны не будешь убит, то должен будешь сидеть после войны в концлагере на каторжных работах эти десять лет».

Шишанков тут вовсе рассвирепел, закричал: «Запишите! Дезертир из Красной Армии. И злостный пропагандист против Советского Союза».

Через несколько дней за двумя дезертирами-красноармейцами пришел автомобиль советской репатриационной миссии и автомобиль американской военной полиции. Мистер Дальби сказал Мошину: «Передай начальнику лагерной полиции, чтоб эти двое русских сейчас же бежали из лагеря задними воротами, а я скажу советским, что данных лиц в данный момент нет в лагере».

Бывший политрук бежал тотчас. Второй, что из рабочего батальона, находился на разборке развалин. Но НКВДэшники, сволочи, следили за нами, знали, где разбираем развалины. Поехали туда. Стали искать среди лагерников, выкликая по фамилиям. И «виновник» откликнулся. Хотел сразу же сесть в автомобиль советской миссии, но американец перегородил ему дорогу и сказал: «Нельзя так – без вещей. Соберите вещи, попрощайтесь с женой и... не торопитесь!».

Вернулся он быстро. При небольшом узелке. И только собрался садится в советский автомобиль, как американец опять перегородил ему дорогу: «Стойте! Не торопитесь. Вы, наверное, что-нибудь забыли. Вернитесь!».

Опять ушел. И опять быстро вернулся. Но американец в третий раз вернул непонятливого русского. Да и все в лагере говорили ему: «Дурак! Ты что, не понимаешь, американец даёт тебе возможность убежать. Убегай скорей!» – «Нет! Хуже будет, если убегу. Все равно нас всех выдадут рано или поздно. И кто скрывался, тому ещё тяжелей будет».

Дальше американец уже не проявлял усилий выручить бедолагу. Так и сел он в советский автомобиль со своим тощим узелком...

Лагерь наш Ицлинг, на окраине городка Зальцбурга – место живописное, берег речки Зальцах, берущей начало на горе Зальцберг, на которой до сих пор сохранились кресты и могилы суворовских солдат. От Ицлинга, как во всех католических городках, идёт дорожка на «Голгофу» – к трём крестам с распятыми фигурами Христа и двух разбойников. Вдоль дорожки – часовенки, на которых изображения истории страданий Христа. Суд Пилата и – всё по порядку.

Как-то один наш лагерник, неграмотный бывший колхозник Иван, попросил меня: «Сашка! Покажи мне Голгофу». И я пошел с ним, начиная «экскурсию» от первой часовенки. Иван, едва увидел Христа в терновом венце и свирепые лица еврейских первосвященников, закричал: «Сашка-а-а! Смотри, что сделали жиды живому человеку, колючки на голову одели!..». И дальше он уже «чисто по-русски» ругал мучителей Христа. Старушки австрийки, молившиеся у часовенок, не понимали искреннего возмущения Ивана, но на лице у него были «написаны» такие эмоции, что старушки в ужасе крестились.

Мы поднимались тропинкой в гору, встречая у каждой часовенки и усердно молящихся. И Иван всякий раз выражал по-своему возникающие в его душе чувства: не умеющий ни молиться, ни креститься, выражал эти чувства громкими криками. И вот опять, к ужасу молящихся, когда мы дошли до красивой церкви на горе, он, увидев фигурки ангелочков, закричал: «Сашка! Смотри, пацанята с крылышками!.. А у нас жиды-большевики, собаки, всё это уничтожили! Церкви поломали. Сожгли. Я там у нас ничего этого не видел!» – и опять послал в пространство громкие ругательства...

В обязанности лагерного полицейского входили обыкновенные заботы-полномочия – смотреть за порядком. Особенно строго смотреть, когда назначаешься дежурным по лагерю. Мне как-то везло. При мне всегда был порядок. Пили, напивались, но не скандалили, не было и пьяных драк в мое дежурство. И я любил возиться с детьми. Маленьких, как я упоминал, носил в большом тропическом шлеме. Мальчикам, что повзрослее, рассказывал сказки, были, небылицы. И они ждали, наверное, моего дежурства. Один мальчик, Лёня, часами мог слушать и постоянно подбадривал меня: «Дядя, вы рассказывайте, если даже это неправда, всё равно рассказывайте. Это очень интересно!». И сам Леня мне доверял своё. Однажды рассказал, как его папа в лесах Белоруссии воевал с врагами большевиками, залез на крышу хаты, где засели партизаны, и «бросил в печную трубу атомную бомбу». Наверно, такой случай и был, но не «атомную», конечно, бомбу, а ручную гранату бросил отец Лёни. Мальчик слышал, скорей всего, как отец это рассказывал за выпивкой с друзьями... А в то время мы такими подвигами остерегались хвалиться.

Раз во время дежурства меня позвали к Мошину. А он мне с порога, едва я доложился: «Что написано на стене в уборной? Не знаете!.. Вот вам бумага и карандаш. Пойдите и перепишите, и разузнайте, кто это додумался написать такое непотребство!». Текст надписи был, конечно, забавный, язвительный, но не столь обидный, как я полагал, для адресатов: «Спасибо нашему председателю колхоза Мошину и колхозному бригадиру Мариушкину, что поснимали перегородки в уборной! Просим поснимать перегородки и в женской уборной – под лозунгом: «Долой стыд!». Написал явно кто-то из бывших советских – лексика не белоэмигрантов. И Мошин на меня навалился: «Кто это сделал, я спрашиваю?!». Пожал плечами: «Не знаю». – «Какой же вы полицейский дежурный по лагерю, когда не знаете, что в лагере делается! Вы служите три месяца в лагерной полиции, а ни разу никого не оштрафовали, не побили резиновой палкой». Я согласился: «Да, я плохой полицейский. Увольте меня с этой службы!».

Я уволился из лагерной полиции, стал опять работать на разборках развалин.

А надпись в уборной была остроумной. С намёком. Дело было в том, что дочь Мошина вышла замуж за сына Мариушкина, заведующего работами по лагерю, действительно лагерного бригадира, и молодым негде было жить. Мариушкин нашел место в одном бараке и, не долго думая, отгородил семейный «пятачок», распорядившись разобрать на это сооружение деревянные перегородки в уборных...

Получив на месяц продовольственные карточки рабочего тяжелого труда, проработав неделю, я поехал по селам спекулировать. Большинство рабочих фирмы Карякина так и делали: неделю работали, затем две недели спекулировали. Американцы давали нам в изобилии не только свои сухпродукты в пакетах, а и одежду, обувь. Мы меняли это в селах на сало, яйца, окорока. По цене черного рынка продавали шнапс.

Еще я сбывал крестьянам гипсовые изделия моего производства. Наконец-то по-настоящему пригодились уроки нашего учителя рисования в кадетском корпусе Михаила Михайловича Хрисогонова. Еще тогда, в кадетах, он научил меня скульптуре из глины и гипса. Михаил Михайлович не позволял раскрашивать фигурки животных, которые я наспециализировался тогда делать, и вообще приучал нас относиться к искусству лепки и рисования, соблюдая классические традиции. Он объяснял мне, почему, например, не раскрашены древние фигуры эллинских богов и глаза их белые, как у слепых. Многое нам объяснял. И я каждый год под руководством Михаила Михайловича делал фигурки для лотереи в пользу кадет-выпускников, для покупки им костюмов. Лепил сперва из глины, потом Хрисогонов научил отливать на глине гипсовые формочки, потом, вынув глину, смазывать внутри формочки специальным веществом – шеллаком, чтоб гипс не прилипал к глине, и – можно было размножать фигурки.

Теперь, когда я стал лепить для австрийских крестьян бауэров, нужно было обязательно раскрашивать фигурки австрийских гномиков и цыплят, укрепив их на гипсовых подставках. Гномиков делал зелёными. Цыплят, конечно, красил в желтый цвет. Когда показывал фигурки австрийским ребятишкам, они приходили в восторг и просили своих матерей: «Мути, сауфе!». Мамы спрашивали меня: «Вас костет?». Я отвечал, что стоит моё изделие: кило сала или дюжину яиц! Деньги австрийские – ни фенинги, ни шиллинги – я не хотел. Когда мне удавалось обменять одеяло на окорок, я просил бауэра порезать этот окорок на куски. Бауэр удивлялся: «Варум?». Я объяснял: если полицейский меня остановит и спросит, что я имею, я покажу ему непроданные фигурки гномиков, и ветчину, и сало в кусочках по четверти кило, и докажу, что я не спекулянт, а торгую предметами своего изготовления.