Огненный крест

С Булавиным мы сразу пошли по главным улицам Каракаса, поскольку небольшой отель «Конкордия», в котором нас поместил институт иммиграции, находился в центре города. Булавин нюхом иль приметливым оком разглядел вывеску книжного и писчебумажного магазина «Дибрерия Хительман»: «Зайдем сюда! Здесь, кажется, говорят по-русски». И с порога: «Здравствуйте! Говорите по-русски? Как дела?». – «Как сажа бела! – ответил Хительман и добавил. – Дело в шляпе! Что вам угодно? Что желаете?».

Булавин, похоже, привык сразу брать быка за рога: «Мы художники, нам нужны акварельные краски и акварельная бумага». Хительман с улыбкой закивал, мол, какие разговоры: «Да. Пожалуйста, сколько угодно! Возьмите всё, что нужно вам. В долг. Когда заработаете, отдадите!».

Михаил Михайлович Хрисогонов, мой учитель рисования в кадетском корпусе, научил меня рисовать классически. Художник академий художеств в Петербурге и Праге Булавин сказал мне, что «это» теперь не модно, что теперь «в ходу» и в моде – импрессионизм и экспрессионизм, сказал ещё, что долго возиться с картинкой, отделывать её детально теперь тоже не модно, а главное непрактично для нас, для быстрой и дешевой продажи. И Булавин показал, как он быстро даёт главные эффекты, не отделывая: снежные горы – чешские Великие Татры, а на первом плане несколько ёлок или одна коряга на белом фоне белой акварельной бумаги, соблюдая правила акварели, но не употребляя белой краски!

Я понял. И тоже быстро набросал картинку, но не чешские горы, а то что увидел здесь, в Венецуэле. Пальмы, море, горы, кактусы, банановые деревья – яркими красками. Преувеличенно яркими: почему-то подумалось – венецуэльцам должно понравиться.

Все наши художества, сотворённые не просто в приливе вдохновения, а почти в экстазе, подогреваемые желанием побыстрей обзавестись деньгами, мы быстро распродали. И, во-первых: рассчитались с Хительманом. Во-вторых, хорошо обмыли удачу, успех.

И Булавин стал громко, на всю улицу, ругаться по-русски. А мне ничего не оставалось делать, как успокаивать товарища: «Николай Федорович, не ругайся так громко. В Каракасе есть русские, которые живут здесь давно. Услышат, неловко нам будет!». – «Их мало. Только сорок семей на весь Каракас. И будет чудо, если мы их встретим!»

И чудо не замедлило, свершилось. К нам подошла седая дама и сказала: «Ой! Как приятно слышать родной русский язык! Вы давно из России?». Булавин, как ни в чем не бывало, сделал даме полупоклон, сказал: «Мы давно из России, мы белые эмигранты. Я прожил двадцать пять лет в Чехии, а он – в Югославии». – «А мы сорок лет как из России. Мой муж – доктор Имбэр... А вы, кажется, прибыли недавно и еще не устроены на работу? Вот вам визитная карточка моего мужа».

Булавин, похоже, решил «зацепить» и эту русскую даму нашими художествами: «Мы пейзажисты-художники, продаём акварели». – «Так зайдите к нам завтра же! И принесите, если имеются, русские виды. Мы их у вас купим. Моя дочь София Имбэр напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании, где требуются художники».

У нас не было русских картин. Но мы сейчас же нарисовали. Булавин нарисовал чешские Великие Татры, назвав их Кавказскими горами – Эльбрусом, Казбеком, и русскую тройку в стиле экспрессионизма. А я нарисовал шишкинских медведей.

По визитной карточке мы легко нашли квартиру доктора Имбэра. Находилась она вблизи нашего отеля. Позвонили. Открыл сам доктор в ермолке. Булавин ему представился, взяв «под козырёк», то есть приложив ладонь к художественному берету: «Есаул Кубанского войска Булавин!». И доктор радостно «козырнул». Коснувшись ладонью ермолки, сказал: «Я тоже офицер – армии Керенского... А вы офицер царской армии? Были и в Белой армии? Были и в немецкой армии? И вы не убили ни одного жида?».

«Нет! – сказал Булавин. – Не убил. Я не был в немецкой армии. Я сидел в концлагере у немцев. Меня самого чуть немцы не убили». – «Ой! Так вы пострадали от немцев, как наши жиды... Проходите, пожалуйста, выпьем кофе. Моя дочь напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании – в АРК, в БРАКО. Покажите ваши акварели».

Мы развернули свои акварели.

«Ой, какие красивые, родные русские виды! Эльбрус! Казбек! Тройка! Медвежата... Я все куплю!».

Булавин одну и ту же гору, когда продавал акварель русским или евреям из России, называл Эльбрусом или Казбеком. Когда продавал чехам, говорил – Велике Татре, когда покупали немцы, называл – Шпиц Инзбрук. Для венесуэльцев он рисовал Шпиц Боливар...

После нашего первого транспорта из Европы пришли второй, третий. А может, и четвертый транспорт венецуэльских поселенцев. С одним из этих транспортов приехал мой учитель рисования Хрисогонов.

Как-то я зашел в магазин к Хительману, а он, встретив меня радостно, закричал: «Смотри, Генералов! Смотри! Я тебе покажу еще одного русского! – и начал представлять меня Михаилу Михайловичу. – Вы оба русские, вы можете говорить по-русски. Какое счастье!».

Михаил Михайлович, к моему удивлению, «поехал» что-то не туда, словно не узнал меня, растерялся: «Я не русский, я грек Крисогоно. Да, я говорю по русски, но я не русский».

Мы оба – и Хительман, и я – удивленно смотрели на Хрисогонова, не зная, как себя и вести с человеком. А он, наконец, улыбнувшись, обнял меня и стал говорить: «Шура! Я скрываю, что я русский, потому что здесь всех русских считают за коммунистов. А картинки покупают богатые люди. Они не будут покупать у «коммуниста». И тебе советую не говорить твоим клиентам, что ты русский, и не подписывать картины русской фамилией, а каким-нибудь псевдонимом...».

Хозяин отеля «Конкордия», где мы жили с Булавиным, поставил нам старый стол на балконе второго этажа, где мы обычно рисовали как придется, и разрешил «пачкать» этот стол красками. Хорошо стало работать. Удобно. И однажды, когда Булавин ушел продавать картинки, а я рисовал, раздался оглушительный топот по лестнице на балкон, так что она – старинная, колониальная! затряслась, готовая рухнуть. И вбежал пьяный человек, ругаясь по-русски. Поминая и царицу Екатерину Великую, и царя Соломона, и Фараона. И подал мне руку человек, как-то лихо представился: «Капитан потонувшего корабля!.. Да нет, это в шутку, а вправду – не капитан, а матрос. И не с потонувшего корабля, а напился я в Ла Гуайре и проспал свой корабль бразильский... Я русский политический эмигрант». – «Белой эмиграции?» – спросил я. – «Нет, раньше – 1905-го года. С первой революции, ушел с «Потёмкиным». – «А почему ты не вернулся, когда произошла большевистская революция в семнадцатом?» – «Потому что я с большевиками не согласен. Я анархист!.. Я приехал из Ла Гуайры в Каракас, чтоб явиться здесь в венецуэльскую корабельную контору – поступить временно на венецуэльский пароход, а когда придем в Бразилию, там слезу и вернусь на свой пароход».

Интересно, интересно! – вдруг забродили во мне старые намерения – наняться матросом и...

И я спросил неожиданного «пришельца»: «А когда ты туда пойдешь, в корабельную контору?». – «Сейчас же... Вот немножко посижу. Поговорю с тобой и пойду... Я зашел сюда... мне сказали, что тут есть русские». Тогда я сказал: «Пойдем вместе! Я тоже хочу поступить на пароход матросом». – «Хорошо... пойдем. Зайдем сначала к итальянцу Луису в винную лавку, выпьем и пойдем... А ты на каких пароходах служил?».

Когда выпили у итальянца, я признался пришельцу: «Не служил я никогда матросом!». – «Ладно... Тогда не говори, что ты матрос. На теперешних кораблях работа матроса не такая простая, ты не сумеешь её исполнять. Скажи, что ты кочегар!» – «Так я и кочегаром никогда не работал!» – «Справишься. Теперь кочегары не кочегарят. Теперь корабли венецуэльские и бразильские ходят на нефти. И дело кочегара – лёгкое... Я тебя буду рекомендовать, как служившего кочегаром со мной на одном корабле!»

Так и сделали. Зарегистрировались в корабельной конторе. И нам сказали прийти через неделю. Мы пошли в наш отель «Конкордия», по дороге обмыв удачное начало, застали в отеле Булавина весёлого, хорошо распродавшего картинки и тоже обмывшего это дело.

Когда мы с новым приятелем рассказали Булавину про наш план, он огорчился: «Что же вы меня не подождали? Я же штурвальный, я имел свою яхту в Крыму и управлял штурвалом».

Пошли в пароходную контору и с Булавиным. И он, не зная испанского языка, говорил на немецком: «Их бин штурвалман!» и жестом показал, как он может управлять целым кораблём.

Запись Булавина в штурвальные тоже обмыли.

Матрос, наш новый приятель, вскоре как-то незаметно исчез. И больше нам не встречался. Но на душе было хорошо. Я затеял дело, которое приближало меня к возможности вернуться в Европу. А там...