Огненный крест

Так и случалось. И не раз я «водил за нос», обманывал доверчивых австрийских полицейских.

Прыжок в неизвестность

Меня обогнал американский камион, и люди в американской форме кричали мне по-сербски: «Ацо! Ацо!» И показывали, куда они завернут, чтоб я зашел к ним. Я узнал их, моих соратников-чётников, и свернул туда, куда они приглашали. Там был лагерь американского рабочего батальона, в который были приняты мои друзья-сербы. Они предлагали и мне поступить на эту службу, а потом ехать с ними в республику Люксембург на сельскохозяйственные работы, куда их обещали устроить американцы. Я поблагодарил друзей, сказал, что я уже записался ехать в Марокко. Вот только дело с отъездом затягивается. Но все равно, мол, дождусь, поеду, коль записался.

Один раз я вернулся из села, где торговал своими изделиями, и у входа в лагерь меня встретил один мой друг и сказал с ходу: «Сашка! Едем в Венецуэлу! В канцелярии у Мошина записывают желающих ехать в Венецуэлу. И повезут через несколько дней, не так как в Марокко». Я спросил как бы между прочим: «А где эта Венецуэла? Это один из штатов США?». Друг ответил серьёзно: «Нет, это одна республика в Южной Америке. Идем, я тебе на карте покажу...».

Перед канцелярией Мошина вывесили карту обеих Америк – Северной и Южной. Когда друг ткнул пальцем в страну Венецуэлу, я оторопел: «Так это же самое пекло! Это же у экватора!». «Ничего, жар костей не ломит. А мистер Дальби нам советует ехать. Он был там по нефтяным работам. Дел много. Нефти там открыли большие залежи. Страна молодая, нуждается в иммиграции... Президент Венецуэлы первый из всех республик Южной Америки заявил, что примет иммигрантов из Европы в неограниченном количестве».

Кто-то рядом сказал: «Там гадюк много».

Привыкший делать прыжки в неизвестность, я записался и окончательно решился – в Венецуэлу.

...Был июнь 1947 года. Я снял рубашку и сидел перед бараками на солнце, загорал. Ковылял на костылях мой друг по Белой Церкви, много старше меня, калека от рождения, он успел окончить до войны химический факультет, инженер химик Женя Неверовский. Он остановился передо мной, опираясь на костыли, поднял одну руку, указательным пальцем указывая на солнце, сказал: «Ты проклянёшь это светило!».

Я промолчал. А он, продолжая указывать наверх, в зенит, говорил как пророк: «Загораешь на австрийском солнышке? Этот загар тебе не поможет там! Ты там поймаешь рыбу и она будет вонять нефтью! Ты там пойдёшь в ресторан обедать, а там вся посуда будет вонять нефтью! Там жара! Там малярия!..».

Первый транспорт переселенцев в тропическую Венецуэлу американцы повезли на большом океанском корабле «Генерал Штургис», на котором – и на многих других таких кораблях! возили транспорты американской армии: десанты в Европу в минувшую войну.

Заиграла гармоника, кто-то запел:

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далёко, Подальше от нашей земли. Не слышно на палубе песен, Лишь бурное море шумит. А берег высок и отвесен, Как вспомнишь, так сердце болит.

На палубе ко мне подошел уверенный человек средних лет в берете и представился: «Николай Федорович Булавин!.. Да. Потомок Булавина, поднимавшего восстание на Дону. Его внуки ушли потом с Дона на Кубань. Стало быть, я кубанский казак. Есаул Кубанского войска царского производства. И – обер-лейтенант немецкой армии казачьей дивизии фон Панвица. И ещё дипломированный художник – художественных академий в Петербурге и Праге... Мне сказали, что ты тоже художник. На вот тебе карандаш и бумагу, нарисуй что-нибудь».

В один момент я набросал парусную лодочку на море. Булавин сказал: «Да, ты художник. Хочешь, будем работать вместе? Ты умеешь разделывать под орех? Нет? Я тебя научу...».

Мы стояли у борта, смотрели в даль океана. Тяжело перекатывалась зыбь. Океан был пустынен, ни одного парохода вблизи, ни дальнего дымка над палубой такого же, как и мы, океанского странника. Давно отстали летевшие за кормой чайки. Неведомо, что ждало нас в чужих землях, коль рядом, за бортом, резиново качалась свинцового цвета вода, постепенно обретая бирюзовые краски, тоже далёкие от земного мира, являя лишь всполохи летающих рыбок, веерами разлетавшихся от бортов тяжелого, набитого народом судна...

Булавин еще раз глянул на рисунок с морем и парусом, продолжил разговор: «Ты почему решил ехать в Венецуэлу? Хочешь устроить жизнь на новой родине?». – «Нет! – сказал я в ответ.

– Я хочу посмотреть на пальмы и поскорее, при первой возможности, вернуться в Европу. Наймусь матросом и вернусь». – «Да ты же мой товарищ по настроению! Я тоже хочу переждать там до третьей мировой войны, а когда она начнётся, вернуться в Европу и воевать против большевиков...».

Мы прибыли в венецуэльский порт Ла Гуайра в день государственного праздника, за которым были суббота и воскресенье: никто не работал. И, конечно, выгружать нас тоже никто не собирался. Стали на якорь.

Вечерние сумерки были короткими. Погасли краски неба и наступила глубокая темнота, вылущив вдалеке множество огней. Булавин сказал: «Смотри, какие там небоскребы, и – все светятся!».

Утром, когда рассвело, мы увидели то, что приняли за небоскрёбы: впереди была гора, по склонам застроенная маленькими домиками из картона, фанеры и кусков жести. Каждый такой домик имел электрическое освещение, и ночью весь этот муравейник выглядел величественно.

Утренний вид вселял уныние. Безрадостное, бедное скопление этих карточных лачуг на склоне горы, лишенной зеленой растительности. Рыжая, глинистая земля. Колючки кактусов. Пальму я приметил только одну – искривлённую, полузасохшую, полуупавшую – кокосовую пальму.

Булавин, осмотрев это великолепие бедности и безысходности, произнес, глядя на меня в упор: «Ты приехал сюда посмотреть на пальмы и сразу вернуться! Посмотри на эту грустную пальму, и скорей спрячемся в трюм, чтоб нас отвезли обратно!..».

Я слушал сухой, какой-то надтреснутый голос Булавина и вспоминал такие же окрестности медного рудника Бора в Югославии: голую, рыжего цвета, сожженную ядовитым дымом рудника землю. Но там была близко – Россия...

На третий день нас поставили к причалу. Рабочие порта бросали нам на палубу фрукты оранжевого цвета и показывали, как их надо чистить и есть. Фрукты назывались – манго. А мы бросали рабочим пачки папирос. Их пока было у нас в достатке. Американцы выделили каждому прибывшему в страну по картонной коробке этих папирос и по десять долларов. Кажется, это была последняя благотворительная акция наших благодетелей. С ней, с этой «акцией», завершался прыжок в неизвестность. Для меня. Для моих товарищей по русской судьбе.

Институт венецуэльской иммиграции нанял для нас автобусы, чтоб отвезти в Каракас – столицу Венецуэлы. Погрузились. Горными дорогами добрались до города, расположенного в обширной котловине между гор и холмов, на высоте около тысячи метров над уровнем Карибского моря, где и принял наш транспорт порт Ла Гуайра. Семьи поместили в специально приготовленный большой отель «Иммигрант», холостяков разбросали по маленьким отелям. Нам сказали, что институт будет оплачивать наше проживание и питание в отелях, пока не подберем себе работу.

Стоял июнь 1947 года. Запомнилось было 27-е июня. Только что прошумел внезапно упавший с неба ливень, солнце сияло и блестело в испаряющейся ливневой влаге – на листьях пронзительно зелёных деревьев, которых в городе было множество. Старых, укоренившихся в каменистой почве, раскидистых. Колониального стиля здания в центре города, где размещались правительственные учреждения, конторы компаний, жильё состоятельных людей, внушали основательность и спокойствие. И ещё – этот нежданный, неожиданный райский климат уютно устроенной между горами венецуэльской столицы. Полная противоположность тому впечатлению, что испытали мы в Ла Гуайре, пройдя долгие мили в Атлантическом океане.