Огонь, гори!

Леди Корк кивнула, не глядя на него.

– Тетя Мария! – вмешалась мисс Ренфру голосом, исполненным глубокого сострадания. – Вора найдут. Не бойтесь. Кстати, скоро полночь. Должно быть, гостям уже предложили поужинать. Позвольте мне уйти?

Леди Корк снова кивнула – энергично, не оборачиваясь. Ее старые покатые плечи дрожали.

Мисс Ренфру, однако, направилась не к двойным дверям, выходящим в галерею; ее белое платье с лифом, отделанным красными с черным розами, исчезло в проеме двери, ведущей в спальню. Посмотрев ей вслед, Чевиот хотел было что-то сказать, но потом передумал.

– Леди Корк, я не имею права и не хочу огорчать вас. Но почему вы не сказали, что у вас похитили драгоценности? Зачем скрывали кражу?

– Чтобы все опять надо мной смеялись – как всегда?

– Да, понимаю.

– Человек, способный смеяться над вами, ваша светлость, – вмешался вдруг мистер Хенли с едва скрываемой яростью, – будет иметь дело со мной. Вот как перед Богом истинным!

Порыв старшего клерка тронул старуху. Она повернула голову и подарила мистеру Хенли особенно любезную улыбку. Но, не желая выдавать свою слабость – плач при посторонних являлся злостным нарушением правил приличия, – смерила Чевиота пристальным холодным взглядом.

– Кто бы мог подумать, – почти презрительно заявила леди Корк, хотя слезы текли у нее по лицу ручьем, – что у сына Джорджа Чевиота хватит мозгов раскрыть правду?

– Это моя профессия, мадам.

– Ваша… что?

– Извините… моя работа. Позволите ли задать вам еще один вопрос?

– Позволю.

– Во вторник ночью вы в виде опыта поместили четыре драгоценные вещицы в кормушки клеток с попугаями в вашей спальне? Да. На следующее утро вы были охвачены ужасом, изумлены, вас охватило глубокое возмущение, когда оказалось, что они исчезли. Вечером в четверг вы спрятали еще одну безделушку в клетке для канарейки в галерее; безделушку пустячную, почти не представляющую никакой ценности – возможно, с целью заманить вора в ловушку?

Леди Корк изумленно вытаращила глаза:

– Да! Правда! Но… как, как вы догадались?! Прежде мы говорили о магах и чародеях… Вы что, и правда колдун?

Захваченный врасплох таким изумлением, Чевиот протестующе взмахнул рукой:

– Самое простое предположение, мадам, и больше ничего.

– Ага! Тогда скажите вот что, синьор Калиостро! – Даже в слезах леди Корк не утратила способности быстро соображать. – Зачем проклятый вор опустошил кормушки, высыпал корм в чашку или еще куда-то, а не выудил сокровище пальцами, оставив корм нетронутым?

– Мадам, тому есть несколько объяснений. Я снова могу предложить вам лишь самое вероятное из возможных.

– Слушаю!

– Разве не ясно, что на следующее утро вы первым делом отправитесь к клеткам и проверите, на месте ли ваши сокровища?

– Силы небесные! – воскликнула леди Корк. – Так я и сделала!

– Вору или воровке ночью нужно было действовать быстро. Не так уж легко шуровать в клетках с попугаями, не взволновав птиц и не разбудив тем самым вас. Несомненно, вора не огорчало то, что птицы останутся голодными… Вы понимаете, что это значит?

– Что же?

– Сейчас объясню. Запирается ли ваш дом на ночь?

– Как Ныогейтская тюрьма! Как долговая тюрьма Флит! И даже прочнее!

– А двери спальни вы на ночь запираете?

– Нет. А зачем?

– Значит, вор или воровка – кто-то из ваших домочадцев. Не сочтите за нескромность, мадам… Вы никого не подозреваете?

– Нет, – сухо ответила старуха после паузы.

– Вы говорили кому-нибудь, что намереваетесь спрятать драгоценности?

– Никому! – отрезала леди Корк более уверенным тоном.

– Тогда, мадам, еще всего один вопрос. Вы уверены, вы совершенно уверены в том, что ночью не слышали никакого шума, шороха, не видели света?

– Нет. Я ведь принимаю лауданум.

– Лауданум?

– Да! Настойку опия! Мальчик мой, старухи спят мало. – Тут она напустилась на него: – Я принимаю настойку каждый вечер, чтобы спать спокойно! Я ничего не могу с собой поделать! Даже когда в четверг расставила ловушку, поместив в клетку с канарейкой дешевую безделушку, я не удержалась и выпила настойку. Что тут плохого? Сам король принимает лауданум, чтобы унять боли в мочевом пузыре! Когда его министры толкуют о государственных делах, он настолько одурманен, что не в состоянии говорить!

Леди Корк задумалась; видимо, ее одолевали тяжелые мысли. Рука ее то сжимала, то разжимала набалдашник палки. Однако тон ее изменился.

– Король, – проговорила она. – Ведь они его ненавидят! Да! Они все его ненавидят. А я знавала его в те дни, когда он был молод, красив, как бог, и ухаживал за бедняжкой Пердитой Робинсон.

Снова ее лицевые мускулы непроизвольно задергались. Как она ни сдерживалась, слезы вдруг хлынули ручьем.

– Уходите! – неожиданно закричала, кашляя, леди Корк. – Хватит с меня на сегодня. Убирайтесь отсюда!

Чевиот подал знак мистеру Хенли.

Старший клерк закрыл чернильницу, убрал перья, застегнул бювар и тихо заковылял, опираясь на свою толстую трость, к камину, где дернул за витой шнурок звонка. Потом они с Чевиотом направились к двойным дверям.

– Погодите! – неожиданно приказала леди Корк и поднялась с кресла. Несмотря на заплаканное лицо, держалась она величественно. – Последнее слово! Я не глухая. И я услышала – не важно как и от кого – о броши с бриллиантами и рубинами в форме кораблика… Та брошь была первым подарком, полученным мной от мужа после свадьбы. Так вот, ее заложили у Вулкана.

Старуху, видимо, раздражали громкие звуки вальса. Она застучала палкой по полу так сильно, что попугай снова закричал.

– Моя брошь! – Леди Корк с трудом сдерживалась, чтобы снова не разрыдаться. – У Вулкана!

«Кто такой Вулкан? – недоумевал Чевиот. – Может, ростовщик?»

Но спросить, кто такой Вулкан, он не мог. Леди Корк говорила так, будто он непременно должен был его знать. Однако спросить можно и у других, а потому Чевиот просто поклонился:

– Спокойной ночи, леди Корк.

Он жестом пропустил вперед клерка; оба вышли.

После того как Чевиот захлопнул дверь, они с Хенли принялись тихо совещаться посреди длинной и широкой галереи, освещенной двумя рядами китайских ламп.

– Итак, что вы обо всем этом думаете? – спросил мистер Хенли.

– Самое главное, – искренне ответил Чевиот, – она словно живая реликвия восемнадцатого века. Я с трудом понимал ее выговор, и еще труднее было подражать ей. Какое облегчение, что можно говорить естественно!

(Естественно! За девяносто лет до собственного рождения!)