Огонь над песками. Повесть о Павле Полторацком
Шрифт:
А прибавлялась к этому грузу и отягчала его, немного погодя осознал он, — нищета молодой республики. Вопрос проклятый, на каждом Совнаркоме вновь и вновь возникающий: деньги! В конце апреля на последнем съезде Советов Туркестана раздраженно выступал Тоболин, корил комиссаров за неудачную, по его мнению, финансовую политику. «Мы понесем, — тонким своим голосом вскрикивал он, маленький, в черном костюме, всегда отчего-то сердитый, — мешок не с деньгами, а с заботами, где бы эти деньги взять!» Объяснял съезду Колесов, в Совнаркоме отвечающий и за финансы: «В Ташкентском казначействе было всего двадцать тысяч рублей…» Точно: с двадцатью тысячами в кармане начала Туркестанская республика восемнадцатый год, иными словами, совершенно ни с чем — это при необходимейших нуждах-то и воплях, раздающихся буквально из каждого угла! Причем, если недуг в самом начале еще не приметен, если и опытный глаз зачастую не может различить его, то сегодня даже самого поверхностного, мимолетного взгляда совершенно достаточно, чтобы увидеть,
Относительно прибавки к жалованию или государственного диктата над ценами рынка Тоболин на недавнем заседании Ташкентского Совета тонким и резким своим голосом как бы вбуравил в сознание следующее: детскн наивно, сказал он с кривой усмешкой, требовать закрепить цены на определенном уровне и, образно говоря, мечом власти рубить им головы при малейшей попытке подняться выше установленного предела. Ибо в первый день положение действительно улучшится, и продукты действительно будут продаваться по установленной нами таксе. Но на второй день они исчезнут вообще, сказал Тоболин и с той же кривой усмешкой добавил, что столь же мало даст и повышение ставок, ибо вслед за тем немедля подскочат цены. Так предрекал Тоболин, а из слов его всякому становилось ясно: надо затягивать пояс, работать, организовывать и укреплять хозяйство республики. Достойная человека жизнь может быть построена лишь на крепкой экономической основе. Все тяготы нынешнего своего бытия в дурное наследство получила республика от прошлого — разруху, голод, сумасшедшие цены… Одно лишь средство было, чтобы все это преодолеть, средство, о котором верно сказал Тоболин: работать изо всех сил. О, тут поприще огромное! Налаживать промышленность, транспорт, заботиться о земле… Недавно па заседании CIIK по докладу Шумилова единогласно постановили строить железнодорожные линии для вывоза топлива… дали добро на строительство сталелитейного цеха в Главных ташкентских мастерских… Первые шаги — самые трудные. Созидание, однако, требует времени, а каждодневные государственные нужды — денег. Туркестанский Совнарком телеграфировал Совнаркому Российскому: «Положение денежного рынка катастрофическое». Притом, что хотя и с величайшими усилиями, но деньги все-таки добывали. Но как! Лично он, Полторацкий, доставил из торгового города Коканда в Ташкент восемь миллионов двести двадцать три тысячи двести тридцать два рубля семнадцать копеек, изъяв их из местного отделения Государственного банка, а также из банков Русско-Азиатского, Соединенного, Сибирского и Русского для внешней торговли…
Кроме того: подобно якобинцам, обкладывали контрибуцией буржуазию, приостанавливали выдачу личных вкладов, переваливающих за три тысячи, просили у Петрограда и Москвы, выпускали боны — откуда иначе взять средства, чтобы купить хлеб в Сибири? Откуда появились те пять миллионов, которые сегодня на утреннем заседании Совнарком постановил немедленно ассигновать для организации помощи голодающим и больным?.. Хотя для одного только Ташкента, по самым скромным подсчетам, нужно не менее десяти миллионов. На Совнаркоме читали письмо Ташсовдепа: «В силу справедливого социалистического мировоззрения власть рабоче-крестьянского правительства должна принять рациональные меры против злейших людских врагов, каковыми являются испокон века сыпной тиф и холера. Молчание Совета Народных Комиссаров и в особенности тогда, когда на улицах города Ташкента стали встречаться трупы — нас удивляет и крайне поражает». Упрек в молчании, подумал тогда Полторацкий, вряд ли справедлив, хотя бы потому, что всякого рода обещания, заманчивые посулы и вообще слова несут в себе надежду, которая на самое короткое время приглушает заботы, после чего они предстают еще более суровыми, чем ранее. Истинная цена слова, а особенно слова правительственного — непременно следующее за ним дело. Колесов же ответил Ташсовету так: «Десять миллионов Ташкенту революционное правительство дать не может. Пять миллионов на всю республику. Все! Кроме того… Сегодня по представлению товарища Полторацкого мы ассигновали полтора миллиона рублей на устройство в Троицком лагере дома для инвалидов и увечных воинов, вдовьего дома, приюта, школы… Полтора миллиона — и только на первую очередь! Кроме того… военный комиссариат израсходовал отпущенные ему пять миллионов кредита. В связи с событиями под Оренбургом существует необходимость дальнейших расходов, для чего в счет сметы военного комиссара предлагается ассигновать четыре миллиона рублей. Эти средства предназначаются на организацию вновь формируемых отрядов и содержание их…» Четыре миллиона военному комиссару, румяному Косте Осипову, отдали без разговоров. У республики должны быть силы, чтобы себя защитить. Нет, размышлял он, сидя в машине рядом с Николаем Ивановичем, только что резко вырулившим влево, обогнавшим повозку ассенизатора и при этом сердито ему погрозившим, у Совнаркома просить сейчас бессмысленно… у себя поискать надо, в сметах комиссариата,
от чего угодпо оторвать, от Троицкого лагеря, может быть, хотя от него — как от сердца, но найти, непременно найти и помочь!— Ишь, — пробурчал Николай Иванович, — негодник…
— Это кто ж?
— Да говновоз, кто ж еще! Пристроился в арык свое добро вылить, я заметил! Постановления не знает: шесть месяцев тюрьмы за такое безобразие… Они, товарищ Полторацкий, весь город испаскудили, ей-богу, и болезни от них исключительно. Тут ведь вот какая хреновина, — развивал Николай Иванович, довольный вниманием Полторацкого, — водовозы наши — изрядные жулики. На Головачевские ключи тащиться им лень да и долго, вот они и берут арычную воду, а продают как ключевую… А в арык эти вот паразиты свои бочки сливают. Ясно, что получается? Холера и тиф — вот что получается! — сам себе поспешил ответить Николай Иванович. — А вы, товарищ Полторацкий, прививку себе против холеры сделали? Нет? Напрасно! Вам особенно надо, вы вон как по Туркестану мотаетесь… Я, например, в медицину очень верю, я сделал. У меня друг есть, Стародумов, летчик, вы, верно, его знаете, — искоса и важно взглянул на Полторацкого Николай Иванович, — он так говорит: наука и техника в наше время — все! Стародумов зря говорить не будет…
Но вдруг как бы перестал слышать его Полторацкий, Та, не связанная с лагерем для голодающих тревога снова возникла в нем, исовершенно очевидно было, что вызвало ее вымолвленное Николаем Ивановичем слово «тюрьма». Шесть месяцев тюрьмы, он сказал…
— Давайте-ка в тюрьму, Николай Иванович! Или нет — в следственную комиссию сначала, — сказал Полторацкий.
Они уже подъезжали к Черняевской, и Николай Иванович, выразив на крупном, бритом лице неудовольствие столь внезапной переменой маршрута, развернул «минерву» и молча погнал ее в центр.
Следственная комиссия занимала три комнаты в помещении Революционного трибунала. Голоса слышались из одной, Полторацкий толкнул дверь, вошел. Хоменко, член следственной комиссии, сидел, откинувшись и засунув руки за ремень, перехватывающий гимнастерку, и скучающим взглядом рассматривал примостившегося перед ним на самом краешке стула белесого, довольно полного человека в синем пиджаке и серых, в обтяжку, брюках. Младенчески-розовая кожа проглядывала на голове у этого человека сквозь редкие светлые волосы.
— Пришел, — невозмутимо проговорил Хомеико, точно заранее знал, что должен появиться у него Полторацкий. — А раз пришел, то погляди-ка ты, Павел, на сего фрукта, который перед нами в настоящий момент находится.
И Хоменко, неспешным движениемвытащив из-под ремня правую руку, указал ею на сидящего перед ним человека, отчего тот вспыхнул, заерзал и сказал неожиданно-приятным баритоном:
— Шутить изволите.
— Как ты полагаешь, Павел, кем был в совсем недавнем прошлом этот замечательный господни?
Замечательный господин опять смутился и сказал:
— Господ у нас счас нет, у нас республика, гражданин Хоменко. Неудобно как-то… чтоб я вам такие напоминания…
— Видал? — изумился Хоменко. — Он меня еще обхождению учит. Я ж говорю: фрукт. Ладно, не томись, все равно не угадаешь. Перед нами, дорогой мой Павел Герасимович, верный пес полковника Волкова, начальника Туркестанского охранного отделения, лучший его филер, Анисим Филиппович Кумаковский!
— Прямо как на театре, — обиженно произнес Кумаковский и даже брови свои едва заметные принахмурил. — Пес… какой я пес? Мне приказали служить — я служил…
— Ну, зачем ты врешь, Анисим Филиппович? — укорил его Хоменко. — Нехорошо. Никто тебе не приказывал. Вот, — из лежащей перед ним папки вытащил он лист бумаги и, двумя пальцами, осторожно, взяв его за угол, потряс в воздухе. — Собственноручное заявление… Просит принять… Обещает служить усердно, живота своего не щадить.
— А почерк… позвольте взглянуть? — привстал со стула и потянулся к бумаге Кумаковский. — Мой почерк, не отрицаю. Но про живот и про то, что щадить не буду, не писал. Поклеп, гражданин Хоменко!
Хоменко засмеялся.
— Точно — придумал. Память же у тебя, Анисим Филиппович!
— За нее и ценили, — с достоинством сказал Кумаковский. — К Александру Федоровичу приставили, когда они в Туркестане были. В документах наших писали мы их не Керенским, а «Думским», поскольку они тогда Россией еще не управляли, а пока только в думе заседали. Приметы такие, — Аиисим Филиппович прикрыл голубенькие, очень живые глазки и без запннки отбарабанил, — лет тридцать пять, выше среднего роста, телосложения среднего, блондин, усы и бороду бреет, костюм носит темно-серый, шляпа темно-серая мягкая…
— Ладно, — перебил его Хоменко. — Теперь вот что. В церкви ты пой на здоровье, но по гостиницам шататься не смей и торговлишку свою брось. Во второй раз у нас с тобой разговор другой будет. Ясно?
Кумаковский пожал плечами.
— Куда ясней, гражданин Хоменко! Одно неясно — жить-то на что? У меня ведь семья… детишек двое, их кормить надо. К себе на службу не берете…
Хоменко даже скривился и рукой махнул.
— …и напрасно махать изволите! — обиделся Анисим Филиппович. — Без нас ни одна власть не устоит. — Уже в дверь толчком нладони с золотым перстнем на безымянном пальце отворил усердный филер, уже и порог переступил, но тут, как бы вспомнив о долге вежливости, обернулся и приятным своим голосом с легкой улыбкой все понимающего человека проговорил: — Желаю здравствовать, Иван Алексеич…