Огонь неугасимый

— Там должны быть бобрики. Витя, ты знаешь, что такое бобрики?

— Конечно.

— Папа, разбивай лагерь хотя бы вон там, — указала рукой на песчаную пролысинку под старой сосной. — Или там, — неопределенно кивнула в сторону дубняка. — Мы найдем бобрики и вернемся.

— Мы же на Оку собирались, — напомнила Надежда Антоновна.

— Ока здесь, — топнула Таня ногой, будто стояла на берегу. — Я же не ограничиваю. Пройдите немного, посмотрите. Виктор! Найди мне хотя бы пять, хотя бы два бобрика.

Ивлев оглянулся на маму-папу, оставшихся в недоумении на песчаной полянке, прислушался к таинственным шорохам леса, мимоходом сорвал березовый листок, понюхал и, осмелев, спросил:

— Танюша. Не обижайся, но я… не совсем понимаю тебя.

— А хочешь понять? — остановилась и оглядела Виктора Таня.

Подумал Виктор. Вздохнул. Кивнул и произнес шепотом:

— Ладно, ты права. Но ты же знаешь… я люблю тебя. Давно, окончательно и бесповоротно. Нет, я… ты не подумай, но это правда.

Лепет. Какой беспомощный треп! Ну а что сказать, что сделать?

— Все это очень сложно, слишком сложно, — выдохнула Таня. — У меня, Витя, такой странный характер, что другой раз мне, например, хочется выть, кусаться, бить казенные зеркала… Нельзя, за такое судят, но хочется. И сейчас мне хочется чего-то… такого. И ты не задавай больше вопросов. Ищи бобрики. Фиолетовые такие, с золотистой серединкой. На пригорках ищи.

На косогоре ветер гулял свободно, смешивая запахи вешних трав, речной рыбы, нагретого краснотала и Таниных духов. Солнце простреливало пространство летуче и смело, раскрывая непривычно далекое, таинственное, желанное. Мягко светились воды Оки, дремотно и песенно кивали красноголовые бакены, в ряби Москвы-реки, как нарисованные, держались рыбачьи плоскодонки, предвещая хорошую погоду.

— Танюша… Таня!

Вот оно. Кончилось. Поворачивай, паря, свои оглобельки. Хочешь, иди к папе-маме, хочешь — прямиком восвояси, а хочешь — и еще дальше. Но зачем же было затевать? Таня? Или все это не так, не понял я?

Увидал проталинку среди зарослей ежевичника. Куда-то торопящиеся буквы и веточку вместо восклицательного знака:

«Ищи!»

Виктор понимал, что Таня не могла уйти далеко, но у нее одна дорога, а у него — много. Где она прячется? Но искать надо, придется. Где? И еще раз оглядел он и надпись на песке, и туманные окрестности, где можно спрятать хоть две дивизии. Подумал мимолетно: «А если она теперь на биваке? Сидит с папой-мамой и пьет кофе из термоса. А я, глупее не сыскалось, шарашу тут по кустам и мочажинам. Завтра анекдот расскажут…»

Разозлился Виктор, не на Таню, скорее на себя, смахнул с плеч пиджак, скомкал его в жгуток. Взмахнул, решительно прыгнул в самые заросли ежевичника, бегом прохватил через редкий подлесок, вступил в низинный ольшаник. Оглядел землю, ветки, дальние окрестности.

Таня стояла, прислонившись к старому, но невысокому вязу с множеством темных дуплышек и омытыми ручьем корнями. Виктор увидел все сразу: и ее лицо, ее глаза, ее губы. И эти дуплышки, и причудливо искривленные сучья, и ручеек позади Тани. Тихий лесной ручеек, испятнанный солнцем, таинственный и манящий. Таня держалась за нижнюю ветку и как-то странно смотрела мимо Виктора. Горячие, теперь совершенно черные глаза ее раскрыты широко, ожидающе, губы вздрагивают, пальцы шелушат лепестки вязовой коры. Три пуговички на куртке расстегнулись, сиреневая кофточка с глубоким вырезом. И совсем непонятный шепот:

— Не подходи, не смей. Слышишь…

А почему, собственно, такие строгости? Приблизился Виктор, пристальнее посмотрел в глаза, взял Таню на руки и понес вверх по травянистому склону.

Возможно, он что-то говорил, но едва ли это были слова. И поцеловал он Таню сначала не по-настоящему. Просто прикоснулся губами к ее раскрытым губам. Близко они, как не прикоснуться. Руки ее, сцепленные на шее ее пальцы напряглись и мгновенно расслабились. Ресницы опустились, прикрыв беснующиеся в глазах искорки, губы шевельнулись и прикоснулись к губам Виктора.

Тесный хоровод елочек, упругая трава, дурманяще пахнущая земляникой, какой-то сумбур в тесноте радужного тумана. И тонкий истошный лай. Кто-то вцепился в штанину, тянет куда-то и, яростно взвизгивая, царапая ногу, лает, лает пронзительным и острым голосом.

— Уйди! — сдавленно выдохнула Таня, толкнув Виктора в грудь. Вывернулась, вскочила, смятенно поправляя волосы и озираясь.

Отцепившись от Викторовой штанины, Таран победно прыгал вокруг Тани, норовя достать до ее лица, скользя коготками по желтым ее брюкам, взвизгивая, барабаня лапками по земле, опять прыгая и о чем-то быстро-быстро рассказывая на своем преданно-собачьем языке…

Уходил Ивлев, не видя дороги. Стыд, отвращение к себе, покаяние и страх гнали его, не давая опомниться. И до чего же отвратителен этот мир. Ну, чего осматривают его люди, что им надо, что им интересно? Усмехаются, будто им что-то известно. Да, может, упал человек нечаянно, может, у него обморок был. Ну, испачкал, испачкал хороший костюм, так не ваш же, какая вам забота? Ну, пьян, пьян. Швыряйтесь камнями. Вы только и способны — швыряться камнями.

И не знал Виктор, куда деваться, куда укрыться от любопытствующих сограждан. Бежал, прыгал через какие-то заборчики, опрометью пересекал газоны, пряча лицо, сгорая от стыда.

Разве может быть так стыдно человеку, если он ничего плохого не сделал? Оказывается, еще как может быть. Не потому, что сделал, а потому, что намеревался сделать.

Как за спасение, ухватился Виктор за скобу двери. Рванул изо всех сил, не удержал равновесие, шлепнулся в мусор, собранный хозяйкой у приступок, вскочил, сунулся в темь коридора, споткнулся о невысокий порожек и окунулся в безмолвное спасение. Слава богу.

И до чего же захотелось умереть. Да, умереть. Совсем. И ничуть это не смешно.

5

Сергея Ефимова разбудила тишина. Это было настолько непривычно и невероятно, что он было подумал, не оглох ли? Потрогал оттопыренные, очень мягкие и холодные уши, пошарил и на ощупь взял с подоконника сигареты, вспомнив, что совсем недавно по-глупому пренебрег папиросами деда Гордея. Тут же вспомнил причины размолвки с Иваном, швырнул сигареты назад на подоконник и ткнулся в подушку. «Не пойду. Никуда. Вот буду лежать, и все».

Такое бывало часто. В детстве. Кончалось, как правило, выволочкой. Маманя не задумывалась: влепить или не влепить? Чем — тоже не долго размышляла, а потому чаще попадала качулкой, ну, палка такая круглая, на которую наматывают стираное белье и рубелем катают. Теперь утюги, тогда были рубель с качулкой. Увесистая штука. Брякнет, бывало, маманя по кострецам, полдня ноги, как чужие. Ну и по ассоциации подумалось, что валяться тут и ждать качулки нет никакого смысла. Опять протянул руку.

Громко, красноречиво, не оставляя надежд и сомнений, вздохнула на кухне мать. Для посторонних — просто вздохнула, для Сергея — подала сигнал начала войны. Незамедлительно, как закаленный солдат, ответила жена — тоже громким, тоже несомненно воинственным бряцаньем какой-то кастрюли. Мать уронила сковородку. Рая реагировала истошно, будто ее окунули в прорубь:

— До каких пор издеваться будете? Закройте окно, я ребенка жду.

— Сама ты мымра и квашня! — ответствовала мать.

— Ну, погодите! — ахнула Рая чем-то увесистым, возможно безменом или утюгом, по кухонному столу.