Огонь неугасимый

— Пончики, пончики, пончики! Здрасьте, Полина Сергеевна, что же вы мимо проходите? Горяченькие. Хотите, вам с-под низа?

— Зоюшка, голубушка, — улыбнулась женщина, сворачивая с тротуара. Хорошая она. Почти незнакомая, а всегда хоть словечко теплое скажет. Подошла, оглядела Никанора с головы до ног, отвернулась, сказала холодно:

— Не мешал бы ты, мил человек, работа тут.

— Тебе-то какая забота? — огрызнулся Никанор.

— Много ль осталось-то? — заглянула в лоток Полина Сергеевна, подальше, подальше оттесняя Никанора корпусом. — Знать, все заберу. У меня квартирант… Гости к нему, как в церковь на исповедь. Положу на тарелочку, ешьте не ешьте, боле нечем потчевать. А еще Алеша мой пишет. Служится ему хорошо, наградили его… вот, — опять отсунула Никанора так, что он отступился подальше. — Пишет мой Алешенька… Ты ж помнишь его? О тебе спрашивает. Поклон тебе шлет. А этого, фикса того, гони в три помела. Ишь светит тут гнилым золотом! Лихобор чертов, каракатица плешивая. Гони! — и так посмотрела на не робкого в общем-то Никанора, что тот и еще немножечко отступил. — На необитаемые острова таких надо ссылать, будто непонятно, чего он тут крутится. Сыпь, сыпь, дома разберу, кои с чем, — и подставила широко авоську. Ушла, то и дело оглядываясь, и, пока не исчезла за углом, стоял Никанор тихо и смирно. Потом усмехнулся, ладонью потер шею, спросил глубокомысленно:

— Что я ей — ложку из рук выбил? Ведьма! А ты что — в самом деле помнишь того сопатика? Алешка! Служит — не тужит. Болявки с-под носа не сходили, пузичко рахитное.

— Пончики, пончики…

— Погоди ты, я к тебе по важному делу. Да погоди! В бригаду ко мне хочешь? Два месяца — и профессия. Сварщица — это я те дам. Девчонки по две косых колупают, в деньгах купаются, и на Почетной доске портрет в полную величину. А? — и преданно, покорно заглянул Зое в глаза. — Я не к тому, я от души. Ни словечком нигде. Скажешь сама — счастье мое, не захочешь — умру, не обижу. Ты подумай, я не тороплю. Ну, что это — торчать на площади? Ребята у нас… коллектив, точно говорю! Ну, я побег. А ты подумай, подумай.

— Пончики, пончики… Да ну их, ей-богу!

6

Услышав позади шаги, Ефимов оглянулся. Так и есть — Мошкара. Ну, что он — караулил тут? Сергей втянул голову в плечи, будто на него замахнулись, засеменил, сбавляя шаг. Улыбнулся на всякий случай. С Мошкарой ссориться, что плевать против ветра. Приемщик ОТК. Даже старший приемщик. Захотел — принял и наряд подписал, не захотел — душу вымотает, некуда жаловаться. Он — на страже государственных интересов, он всегда прав.

Догнал Мошкара, похлопал Ефимова по спине, аж внутри загудело, спросил с пришептыванием:

— Опять бабы взбунтовались? Ухватом лудили, помелом протирали. Ты бы хоть для приличия глаза промывал.

— Не твое дело.

— Тигры они у тебя, — покачал головой Мошкара. — Сожрут. Хочешь совет? Не являйся домой недельку, они там перешебуршатся, мягче станут.

— Ты вот что, Федор Пантелеич, ты скажи-ка, если такой умный, как мне Ивану в глаза смотреть?

— Зачем? — строго спросил Мошкара. — Он что — зазноба твоя, что ты ему в глаза? На кой он тебе, давно сказано! Было да сплыло, понял ты, чугунная башка? За меня держись, понял ты!

Чего понятнее. Оклад у Мошкары сто двадцать, премиальные не каждый месяц, а домик с мезонинчиком, в домике добра — черт колом не провернет, и каждое летечко его толстозадая Лизавета в Сочах пупок греет. С начальством за руку здоровается, а что с Иваном сцепился, так это еще разобраться надо, что к чему. И сказал, тоже на всякий случай:

— Я понимаю, разве я что.

— Башковитый, — мазнул Мошкара Сергея по голове. — А насчет всяких этих затей — не твоя забота. Понял? Хочешь, найду тебе такую кралю — дура, хоть дрова на ней коли, а денег — две кучи? Раечку — назад, в Бордовичи, маманьку на подножный корм, а сам с этой дурехой в рестораны. А? Ну гляди, мое дело предложить.

Издевается. А что ты ему скажешь? Терпи. Шмыгнул Мошкара носом, поддернул вечно спадающие штаны и неожиданно припустил.

Сергей оглянулся. Вон что — Иван. Достал рукой Мошкару, попридержал, спросил, заглядывая в лицо:

— Чего ерзаешь, Федя? Опять что-то где-то?

— Отцепись, я тебе не фулюган, — оттолкнул Мошкара руку Стрельцова. — Меня на «понял» не возьмешь. — И выложил главное: — В пятницу четыре часа мурыжились тут из-за твово пробного стычка, пока начальство вырезать не распорядилось.

— Что-что? — приостановился Иван. — Все шутишь, бедова голова?

Прибавил шагу Мошкара. Зачем осложнять позицию? Мало ли, что Иван сгоряча сотворит, потом качай права. И, отойдя шагов на пяток, крикнул, не сумев сдержать злорадства:

— И на старушку выходит прорушка!

— О чем это он? — подозрительно оглядывая Сергея, спросил Стрельцов. — Нет, ты пока не обмирай, ты ведь в курсе. Какой стычок? Кто вырезал, кто велел?

Не от излишка смелости, от острого отчаяния брякнул Сергей:

— А я вырезал! Приказали — и вырезал. Не ты тут самый главный. Моду взяли — если я безответный, так об меня можно хоть ноги вытирать!

— Вон почему ты в пятницу петушился! — покивал головой Иван. — А я-то думал… Ну, да хрен с тобой, коль ты такой сообразительный. — И зашагал так размашисто, будто цех загорелся.

Никакого пожара в цехе. Пустынно, гулко, прохладно. По левой колее строй вагонов-котлов, готовых под окончательное испытание. По правой стороне, на монолитных стендах, как насторожившиеся пауки, пузатые, тонконогие блоки. Посреди пролета, среди тускло поблескивающих лужиц — трубопровод питательной воды. Как испытали в пятницу, так и оставили. Ни манометра не сняли, ни пресс не отключили. Ладно, хоть воду догадались слить.

Маленький, щупленький, склонил голову Миша Павлов. Стоит, уперев ногу в монтажный кронштейн, смотрит на манометр, может просто в лужу на полу, и думает. Конечно же думает. Есть над чем подумать. В пятницу суетились, горячились, уговаривали, увещевали, если правду сказать, унизительно расстилаясь перед Мошкарой. Сроки! График! Еще бы! Вот они — сроки, графики. Пролежал трубопровод почти трое суток, никому не надобен. Но нет в нем уже пробного стыка, сваренного Иваном, нет в нем новой идеи. Таких трубопроводов было сто, если не больше. Ничем этот от прежних не отличается. Почему? Ради чего уступили Мошкаре?

Встал Стрельцов рядом с Павловым, указал на то место, где должен быть его пробный стык, спросил тихо:

— Думаешь, он стык мой выбросил? Он всех нас, как щенков слепых, в мешок да в прорубь.

— Так получилось, — не глядя на Ивана, сказал Павлов.

— Утешаешь?

— А что я мог? Четыре часа тут мурыжились… И так, и сяк… Он же, сам знаешь, а наряды сдавать в срок полагается.

— Сдал?

— Не успел.

— А чего ж ты успел?

— Не надо было самому убегать.

— Откуда ж я знал, что у тебя такие тонкие нервы? Но вот что, Миша, пора нам взрослеть. Не обижайся, но горлать насчет горбушки — это несложно.

— Я не держусь, выбирайте другого бригадира.

— Нет! Мошкаре и так весело. Не те выводы. Обещаю тебе: я и еще разок побываю в парткоме, но если… избави бог! Понял? Или все это мне одному нужно?

— Подгадал он, — уже просто по инерции оправдывался Павлов. Но и сам понял — жалкие слова. И все же, как быть, если Мошкару на открытый бой вызвать? Шестой энергопоезд завтра выгонять на испытательный стенд, а еще не сданы два котла. Насильно их не спихнешь, Мошкара всегда найдет к чему придраться. Тут думай, что хочешь, но говори — не ошибайся. Пока там начальство большое согласится, чтоб работали честные люди без приемщика, он душу вымотает, со свету сживет. И дело тут не в горбушке.