Огонь (сборник)

Меня одолевает сон. Но я думаю о том, что они сделали и сделают. И в недрах убогой человеческой ночи, простертой в этом логовище, под саваном мрака, мне грезится какой-то великий свет.

XV

ЯЙЦО

Мы не знали, что делать. Хотелось есть, хотелось пить, а на этой несчастной стоянке ничего не было.

Обычно правильное снабжение на этот раз захромало; мы были лишены самого необходимого.

Исхудалые люди скрежетали зубами. На убогой площади со всех сторон торчали облезлые ворота, обнаженные скелеты домов, облысевшие телеграфные столбы.

Мы убеждались, что нет ничего.

– Хлеба нет, мяса нет, ничего нет; придется затянуть пояс.

– И сыра макаш и масла не больше, чем варенья на вертеле.

– Ничего нет, ничего! Хоть тресни, ничего не найдешь.

– Ну и поганая стоянка! Три лавчонки, и везде только сквозняки и дождь!

– Имей хоть кучу денег, а все равно, что ветер свистит у тебя в кармане: ведь торгашей-то нет!

– Будь хоть самим Ротшильдом или военным портным, здесь богатство тебе ни к чему.

– Вчера близ седьмой роты мяукал кот. Будьте уверены, они его уже зажарили.

– Да. Хотя у него были видны все ребра.

– Что и говорить, туго приходится.

– Некоторые ребята, - говорит Блер, - не зевали: как пришли, сейчас же купили несколько бидонов вина вон там, на углу.

– Эх, сукины дети! Везет же им! Теперь они смогут промочить горло!

– Надо сказать, что это не вино, а дрянь: им только полоскать фляги.

– Говорят, некоторые даже пожрали.

– Тьфу ты, пропасть!
– восклицает Фуйяд.

– А я и не ломал над этим голову: у меня осталась одна сардинка, а на дне мешочка - щепотка чаю: я его пожевал с сахаром.

– Ну, этим не насытишься, даже если ты не обжора и у тебя плоская кишка.

– За два дня дали поесть только один раз - какое-то желтое месиво: блестит, как золото. Не то жареное, не то пареное! Все осталось в миске.

– Наверно, из него понаделают свечей.

– Хуже всего, что нечем зажечь трубку!

– Правда. Вот беда! У меня больше нет трута. Несколько штук было, да сплыло. Как ни выворачивай карманы - ничего! А купить - накось выкуси!

В самом деле, тяжело смотреть на солдат, которые не могут закурить трубку или папиросу: они покорно кладут их в карманы и слоняются как потерянные. К счастью, у Тирлуара есть зажигалка и в ней немного бензина. Те, кто об этом знает, вертятся вокруг него, держа в руках набитую трубку. Нет даже бумаги, которую можно было бы зажечь об этот огонь: приходится прикуривать прямо от фитиля и тратить последние капли бензина, оставшиеся в тощей, как насекомое, зажигалке.

Но мне повезло... Я вижу: Паради бродит, задрав голову, мурлычет и покусывает щепку.

– На, возьми!
– говорю я.

– Коробка спичек!
– восклицает он и с восхищением смотрит на нее, как на драгоценность.
– Вот здорово! Спички!

Через минуту он уже закуривает трубку; его сияющее лицо багровеет от огня; все вскрикивают.

– У Паради есть спички!

К вечеру я его встречаю у какого-то разрушенного дома, на углу двух единственных улиц этой самой жалкой из всех деревень, Паради зовет меня:

– Пс-с-т!

У него странный, несколько смущенный вид.

– Послушай, - растроганно говорит он, глядя себе под ноги, - ты подарил мне коробку спичек. Так вот, я тебя отблагодарю. Держи!

Он кладет мне что-то в руку.

– Осторожней!
– шепчет он.
– Может разбиться.

Ослепленный белизной, великолепием его подарка, я смотрю и не верю своим глазам... Яйцо!

XVI

ИДИЛЛИЯ

– Право, - сказал Паради, шагая рядом со мной, - верь не верь, но я чертовски устал, сил больше нет. Ни один переход не осточертел мне так, как этот.

Он волочил ноги, сгибаясь всем своим крупным телом под тяжестью мешка, объем и сложные очертания этой ноши казались невероятными. Два раза он споткнулся и чуть не упал.

Паради вынослив. Но всю ночь, пока другие спали, ему пришлось носиться по траншее, исполняя обязанности связиста; не удивительно, что он устал.

Он ворчит:

– Да что они, резиновые, что ли, эти километры? Наверно, резиновые...

Через каждые три шага он резким движением подтягивал мешок и отдувался; он составлял единое целое со своими свертками и тюками; он покачивался и кряхтел, как старый, доверху нагруженный воз.

– Скоро придем, - сказал какой-то унтер.

Унтер говорил так всегда, по любому поводу. Но, несмотря на это, к вечеру мы действительно пришли в деревню, где дома, казалось, были нарисованы мелом и тушью на синеватой бумаге неба, а черный силуэт церкви со стрельчатой колокольней и тонкими островерхими башенками высился, как огромный кипарис.

Но, придя в деревню, где назначена стоянка, солдат еще не избавляется от мучений. Взводу редко удается поселиться в предназначенном для него месте: оказывается, оно уже отдано другим; возникают недоразумения и споры; их приходится разбирать на месте, и только после многих мытарств каждому взводу наконец предоставляют временное жилье.

Итак, после обычных блужданий нам отвели навес, подпертый четырьмя столбами; стенами служили ему четыре стороны света. Но крыша была хорошая; это ценное преимущество. Здесь уже стояли двуколка и плуг; мы поместились рядом. Пока приходилось топтаться и ходить взад и вперед по деревне, Паради все ворчал и бранился; а тут он бросил ранец, потом бросился сам на землю и некоторое время не двигался, жалуясь, что у него онемела спина, болят ступни и старые раны.

Но вот в доме, которому принадлежал этот сарай, прямо перед нами появился свет. В скучных сумерках солдата больше всего привлекает окно, где звездой сияет лампа.

– Зайдем-ка туда!
– предложил Вольпат.

– Ну, что ты!..
– сказал Паради. Однако он приподнялся и встал. Ковыляя от усталости, он направился к засветившемуся в полумраке окну и к двери.

За ним пошел Вольпат, а за ними я. Мы постучали; нам открыл старик с трясущейся головой, с лицом помятым, как старая шляпа; мы спросили, нет ли вина для продажи.

– Нет, - ответил старик, качая лысой головой, на которой кое-где еще росли седые волоски.

– Нет ли пива, кофе? Чего-нибудь?