Огонь (сборник)
Шрифт:
– Нет, друзья мои, ни-че-го. Мы не здешние... Беженцы...
– Ну, если ничего нет, пошли!
Мы повернулись, чтоб уйти. Все-таки минутку мы попользовались теплом комнаты и полюбовались светом лампы... Вольпат уже дошел до порога; его спина исчезла в потемках.
Вдруг я заметил старуху; она сидела на стуле в другом углу кухни и, видно, была очень занята какой-то работой.
Я ущипнул Паради за руку.
– Вот красавица хозяйка. Поухаживай за ней!
Паради с гордым равнодушием махнул рукой. Плевать ему на женщин: ведь уже полтора года все женщины, которых
– Молодая или старая, все равно!
– сказал он и зевнул.
Но все-таки от нечего делать, от нежелания уйти он подошел к этой старухе.
– Добрый вечер, бабушка!
– пробормотал он, еще не кончив зевать.
– Добрый вечер, детки!
– прошамкала старуха.
Вблизи мы ее разглядели. Она - сморщенная, сгорбленная, скрюченная; бледное лицо похоже на циферблат стенных часов.
А что она делала? Поместившись между стулом и краем стола, она старательно чистила ботинки. Это был тяжелый труд для ее детских рук; они двигались неуверенно; иногда она попадала щеткой мимо, а ботинки были прегрязные.
Заметив, что мы на нее смотрим, она сказала, что должна непременно в этот вечер почистить ботинки своей внучки, которая рано утром отправляется в город, где работает модисткой.
Паради нагнулся, чтобы получше рассмотреть эти ботинки. Вдруг он протянул к ним руку.
– Дайте-ка, бабушка! Я вам в два счета начищу эти башмачки.
Старуха отрицательно покачала головой и пожала плечами.
Но Паради силой отобрал у нее ботинки; слабая старуха попробовала сопротивляться, но тщетно.
Паради схватил каждой рукой по ботинку, и вот он нежно держит их, минуту созерцает и даже, кажется, сжимает.
– Ну и маленькие!
– говорит он таким голосом, каким никогда не говорил с нами.
Он завладел щетками; усердно и осторожно натирает ими ботинки, не сводит глаз со своей работы и улыбается.
Очистив ботинки от грязи, он кладет ваксу на кончик двойной щетки и заботливо смазывает их.
Ботинки изящные. Видно, что это ботинки кокетливой девушки; на них блестит ряд мелких пуговиц.
– Все пуговки на месте, - шепчет мне Паради, и в его голосе слышится гордость.
Ему больше не хочется спать; он уже не позевывает. Напротив, он сжал губы; лицо озарено юным, весенним светом; только что казалось: он вот-вот заснет, а теперь он как будто проснулся.
Он проводит пальцами, почерневшими от ваксы, по ботинку, который расширяется кверху; можно угадать форму ноги. Паради умеет чистить ботинки, но вертит и перевертывает их неуклюже; он улыбается и мечтает о чем-то далеком. Старуха воздевает руки к небу и, призывая меня в свидетели, восхищенно говорит:
– Вот услужливый солдат!
Готово! Ботинки начищены и блестят, как зеркало. Делать больше нечего...
Паради кладет их на край стола осторожно, как реликвию, и наконец выпускает их из рук.
Он долго не сводит с них глаз, потом опускает голову и глядит на свои башмаки. Сравнив их с ботинками девушки, этот рослый парень - герой, цыган и монах - улыбается еще раз от всего сердца.
...Вдруг старуха привстала. У нее мелькнула
мысль.– Я ей скажу. Она вас поблагодарит. Эй, Жозефина!
– кричит она, поворачиваясь к двери.
Но Паради останавливает ее широким, величественным движением руки.
– Нет, бабушка, не стоит! Не надо ее беспокоить! Мы уходим. Право, не стоит!
Он так убежденно и властно сказал это, что старуха послушно села и замолчала.
Мы пошли под навес спать в объятиях поджидавшего нас плуга.
Паради опять принялся зевать, но еще долго при свече видно было, что с его лица не сходит счастливая улыбка.
XVII
ПОДКОП
После сутолоки раздачи писем, когда солдаты возвращаются, кто обрадованный письмом, кто - полуобрадованный открыткой, кто с новым грузом ожидания и надежды, какой-то товарищ, размахивая листком бумаги, сообщает нам необыкновенную новость:
– Помните деда Хлопотуна из Гошена?
– Того чудилу, что искал клад?
– Да. А ведь старик нашел!
– Да что ты? Врешь!..
– Говорят тебе, нашел, образина! Что мне тебе еще сказать? Молитву прочесть, что ли? Не умею... Ну, так вот, двор его дома обстреляли, и у стены, в развороченной земле оказался ящик, полный монет: старик получил свой клад прямо в руки. Даже поп тихонько примазался к этому делу, хотел объявить это чудом и приписать его к поповскому счету.
Мы разинули рот:
– Клад!.. Вот так история!.. Ай да старый хрыч!
Эта неожиданная новость повергает нас в бездну размышлений.
– Да, никогда нельзя знать наперед!
– А как мы смеялись над старым сморчком, когда он нес околесицу о своем кладе, и все уши нам прожужжал, и морочил нам голову!
– Помнишь, мы там говорили: "Все может быть. Никогда нельзя знать!" Тогда мы и не думали, что это так и есть, помнишь?
– Все-таки кое-что знаешь наверняка, - говорит Фарфаде.
Как только мы заговорили о Гошене, он задумался и смотрел неподвижным взглядом, словно ему улыбался любимый образ.
– Но этому я бы тоже не поверил!..
– прибавил он.
– После войны я туда вернусь; вот уж, наверно, старик будет хвастать своим кладом!
* * *
– Требуется доброволец: кто хочет помочь в работе саперам?
– говорит рослый унтер.
– Нашел дураков!
– ворчат солдаты и не двигаются.
– Надо вызволить товарищей!
– настаивает унтер.
Ворчание прекращается; кое-кто поднимает голову.
– Есть!
– говорит Ламюз.
– Собирайся, брат, пойдем со мной!
Ламюз застегивает ранец, свертывает одеяло, надевает сумки.
С тех пор как его несчастная страсть к Эдокси угасла, он еще больше помрачнел и, хотя каким-то роковым образом продолжает толстеть, замкнулся, держится в сторонке и молчит.
День прошел. Вечером кто-то приближается к нам, поднимаясь и опускаясь по буграм и впадинам, как будто плывет в полумраке, и время от времени протягивает руки, словно зовет на помощь.
Это Ламюз. Он подходит к нам. Он весь в грязи, обливается потом, вздрагивает и как будто чего-то боится. Он шевелит губами, долго мычит и не может выговорить ни слова.