Огонь в колыбели

С холодной, садистской злобой решился я последовать одному из бредовых советов Семена Шишляева и спровоцировать Дзанни на то, чтобы он выгнал меня из дома. Для этой цели я позвал в гости… Котьку Вербицкого (впервые после нашей разлуки).

Честно сказать, я о нем давно и думать забыл — куда уж мне было вспоминать какого-то неопрятного, некрасивого детдомовца… А выбрал я его для осуществления своего плана, имея в виду именно детдомовскую оголтелость, необузданность, грубость. Почему-то я полагал, что Котька ничуть за это время не изменился и обязательно сотворит какое-нибудь безобразие в присутствии Дзанни. Ах, если б только мысль о мщении мной владела, я бы не вспоминал сейчас с таким стыдом ту историю. Но ведь, кроме мщения Дзанни, я хотел еще поразить Котьку своей шикарной жизнью, для чего нацепил дурацкий бант на шею, причесался, как приказчик, на пробор, развесил по комнатам афиши и купил к чаю торт и кусок сала.

Котька держался спокойно. Про афиши сказал: «Ничего себе», на сало не взглянул, а на светские мои вопросы относительно его будущего отвечал: «Там поглядим». Он вырос, огрубел еще больше и смотрел на всех нас снисходительно. Это разозлило меня, и я начал кривляться, актерствовать: прыгал, делал сальто, играл на флейте, заставлял (правда, тщетно) Машетту танцевать и под конец в полном отчаянии стал изображать свинью Гаргару хрюкал, ползал вокруг стола на четвереньках. Я делал это, ненавидя Котьку и еще больше Дзанни, который отлично видел и слышал все происходящее.

В момент апофеоза гнусного представления Котька собрался уходить и внезапно встал. Я же не успел подняться и остался стоять перед ним на четвереньках. Машетта захохотала. Я вскочил и бросился на нее с кулаками. Она увернулась и прыгнула в шкаф, запершись изнутри. А Котька ушел, вежливо попрощавшись. Тогда я начал колотить по шкафу и кричать, как дед Каширин: «Эх, вы-и-и-и!» Машетта страшно хохотала, а Дзанни преспокойно играл на рояле элегический вальс, и за это его хотелось убить…

А ночью пришли гости, вернее, гость, Шишляев — мой ужасный наперсник. Я дул во флейту, и она выла совсем страшно, дико. «Восхитительно!» — восклицал Дзанни. «О, йес, очень!» — мямлил Шишляев, с подобострастием глядя на него. Я дунул так, что закололо в ушах. «Нет, вы узнаете? спросил Дзанни. — Это Моцарт, ария Папагено». — «Точно», — кивнул Шишляев. Я снова дунул. «Впрочем, нет, это скорее Глюк», — сказал Дзанни. «Натуральный он», — выкатив глаза, поддакнул Шишляев. «А может, это „Наш паровоз, вперед лети“?» — предположил Дзанни. «О! Я то же самое хотел сказать!» — обрадовался Шишляев.

И я не выдержал и, крикнув: «Паскуда!», хватил Шишляева флейтой по ненавистной башке. Ночной концерт кончился позорно — Шишляев бежал, а я еще долго истерически плакал и требовал к себе жалости, и кричал, что все кругом подлецы и притворщики, и обвинял Дзанни в лицемерной дружбе с подонками… Я даже плюнул в него, правда, символически, и тут же со сладостным ужасом зажмурился, ожидая, наконец, побоев… Дрянь, распоясавшаяся дрянь. А Котьку жалко и стыдно за все.

…Из-вест-ный всем я пти-це-лов…

Было это в три часа ночи. Дзанни после скандала с Шишляевым велел мне одеться и взять с собой флейту. Мы пришли в цирк. Я ждал, что сейчас, здесь, на пустой арене он и расправится со мною за все, но вышло по-другому.

Дзанни посадил меня рядом с собой на барьер. Я осмелился взглянуть в лицо учителя, и оно меня несказанно удивило — ни гнева, ни усмешки, этой ласковой, пугающей усмешки. Лицо Дзанни было торжественно и печально.

— Что с вами? — вырвалось у меня.

— Друг мой, — промолвил он, — я вызвал тебя для того, чтобы открыть мой план в отношении твоей судьбы.

Я понурился. Он неожиданно погладил меня по голове и спросил:

— Как ты думаешь, к чему я готовлю тебя столько лет?

Я неловко пожал плечами.

— Наверно, я буду клоуном?

Он хитро покачал головой.

— «Человек без костей»?

Снова отрицательный кивок.

— «Человек-лягушка»?

Дзанни засмеялся. Я не знал, что думать, и робко предположил:

— «Человек без нервов»?

Он рассмеялся.

— Неужели антипод? — совсем угас я.

Антиподисты мне не нравились. Казалось унизительным ногами подбрасывать различные предметы. Это умел делать даже медведь.

— Мне кажется, я не ошибся, выбрав тебя, — задумчиво сказал Дзанни и встал. — Сейчас мы с тобой поднимемся наверх, под купол, и будем обозревать пустую церковь с высоты. Тебе нравится высота?

Высоты я боялся. Цирк сверху, с крошечной площадки, на которую мы взобрались, казался враждебным, как разверстая хищная пасть. Дзанни подвел меня к самому краю площадки. Я закричал и вцепился в него. Господи, неужели он хочет сбросить меня вниз?!

— Нет, друг мой, — успокоил учитель. — Я просто желаю, чтобы ты почувствовал, в какой стихии тебе придется жить.

— Ни за что! Лучше убейте! — заорал я, вырываясь. — Лучше антипод, лучше что угодно, хоть униформистом!

— Ага! Значит, ты согласен стать обыкновенной лицемерной знаменитостью, согласен жить среди презираемых тобою людей и пресмыкаться перед ними за их дрянные аплодисменты. Ты согласен жить, требуя какой-то свободы, а на самом деле бояться ее, как проказы. Ну что ж, желания твои сбудутся: ты станешь добропорядочным народным артистом, о котором после смерти никто не вспомнит. Ты пошляк, мио каро, и ты трус, мелкий и ничтожный.

— Но что же делать?!!

— Довериться мне.

Он тихонько потянул меня за руку, я вывернулся, сел на корточки и обхватил голову руками.

— У меня в глазах муть… все кружится…

— Это не аргументы, а смехи какие-то! — разгневался Дзанни и, схватив меня за плечи, подтолкнул к краю площадки.

Я дернулся, но Дзанни вдруг отпустил меня. В ужасе, как за спасательный круг, я ухватился за протянутую флейту.

— Играй! — крикнул Дзанни. — Играй гамму!

Дрожащие звуки легко и слабо, как пушинки, полетели в воздухе. Я играл и играл, пока Дзанни не шепнул мне:

— Вот он, смотри…

Я увидел тонкий серебристый луч, протянувшийся от моих ног надо всей ареной к далекому узенькому оконцу. Я опустил флейту. Луч не исчез, но задрожал. Я заиграл вновь — он замер.

Дзанни толкнул меня в спину:

— Иди вперед, мальчик! Не оглядывайся!

Я завороженно шагнул в пустоту. В тот миг черная птица из детских снов покинула меня — я выпал из-под ее крыла, родившись во второй раз под хриплые страшные заклинания Дзанни и веселую скороговорку флейты!

— …И-и-звест-ный все-ем я пти-це-ло-о-в…

* * *

Баста, баста! Это я остановил воспоминания, прогнал их. Развращенный лицедейством, я ловлю себя на том, что даже тайные мои мысли поверяю не себе самому, а каким-то неведомым зрителям. Что ж, да будет так. Переделать себя я не могу. Мой Пигмалион хорошо постарался. Итак-с, почтеннейшая публика, малиново-золотой занавес временно опускается. В антракте оркестр сыграет вам что-нибудь лирическое. Или нет, пусть выйдут слуги просцениума: две одинаковые маски, два Пьеро. Они появятся, щелкая семечки и продолжая начатый за сценой диалог.