Лана Кузьмина. Огонёк в поле.

1.

Все глупое, неважное, потерянное промелькнуло перед ним словно во сне. Что жизнь?
– думалось ему. Бестолковое броуновское движение в стакане воды? И нет ни смысла, ни цели в этих копошащихся частицах, названных человечеством? Что оно в сравнении с этим бес­крайним небом? Бесконечностью полей? С той великой силой, которую одни называют при­родой, другие – Богом?

Небо удивительно чистое, прозрачное как органза. И только вдалеке, у самого горизонта, там, где чернеет лес, парит неподвижно маленькое вытянутое облачко, похожее на улыбку чеширского кота.

«Нигде в мире нет таких полей», - думал Максим, - «все уже давно застроено или засажено аккуратными плантациями. Сегодня не встретишь обыкновенных полевых цветов, только выращенные в теплицах прихотливые красавицы. Они даже пахнут по-другому. А здесь словно ничего и не происходило. Кажется, только вчера проскакал по этому полю Рюрик со своими полулегендарными братьями. И нет еще ни Москвы, ни Петербурга. И златоглавый Киев еще не стал столицей объединенной Руси. И нет ни прошлого, ни будущего, лишь спрессованное в одну точку настоящее».

Улыбка над лесом бесшумно растворяется, и уже ничто не омрачает небесную голубиз­ну.

Максим шел мимо поросшего травой холма, где восемьдесят лет назад стояла церковь. В двадцать девятом году кресты сорвали, колокола сбросили, вывезли иконы, арестовали отца Сергия. Стены полуразрушенного храма растащили на кирпичи. А местный юродивый Арсюшка Иванцов закрывал своим телом стены, умоляя опомниться. Несколько дней спустя он ходил по селу с иконой Благовещения в руках, призывал покаяться. Но икону украли, а сам Арсюша бесследно исчез, словно и не было его вовсе.

«Может, тогда и пошло все на слом?
– предположил Максим.
– Начало умирать село. Сегодня жизнь теплится только в тех домах, в стены которых не вмурован ни один церков­ный кирпич. А, может, совпадение?»

Впереди – погост с потемневшими от времени крестами. Деревенька – крохотная, а он огромный.

В старом доме на вытянутой вдоль реки улице Максим поселился два года назад. Ему тогда исполнилось пятьдесят лет. Захотелось остановиться, подумать, оглядеться вокруг. Суета жизни, вечная спешка, погоня за успехом и достатком мешали понять мир. Многие уходят в монастырь, но этот путь был не для него.

Впереди уже видна деревня. Крайний дом Елизаветы Романовны. Сама хозяйка стоит у покосившегося заборчика, опершись о невысокий столбик. Ждет. Как всегда, когда Максим ходит в ближайший городок, что в семи километрах отсюда.

– Милый, - каждый раз спрашивает она, - а война-то, когда кончится?

– Уже кончилась, - отвечает Максим.

– Давно ли?

– Давно.

– А от Ванечки моего нет письма?

Максим качает головой.

– Жив ли?
– начинает плакать старушка. У нее маленькое, сморщенное словно засохшее яблочко лицо и впалый беззубый рот. При первой встрече она смертельно напугала Макси­ма, выбежав на крыльцо и обхватив мужчину худыми высохшими руками.

– Сынок, ты ли?
– спросила она, заглянув ему в лицо и невольно отшатнулась, увидев гу­стую черную бороду.

Потом сидели в ее комнатке в два окна, пили кислый травяной чай. Елизавета Романов­на безуспешно пыталась выведать у Максима, на каком фронте тот воевал и не встречался ли с ее сыном Иваном Никитичем Андреевым.

– Какая война, бабушка?
– поинтересовался наконец Максим.

– Да с немцем, будь он неладен!

– ответила старушка и принесла небольшую обтрепан­ную по краям фотографию молодого парня. «Иван Андреев, 1939 г» – прочитал Максим на обратной стороне и попытался вычислить возраст Елизаветы Романовны. Получалось не меньше ста лет.

Кроме Елизаветы Романовны в деревне жили сёстры Голубковы, маленькие круглоли­цые старушки в опрятных платьицах, похожие друг на друга как три капли воды. Вот и все жители.

2.

На скамейке у дома сидел мальчик. Самый обычный – волосы русые, глаза светло-се­рые, одет в джинсы и в футболку с размашистой надписью на английском. На ногах кроссов­ки. Как у всех.

– Ты что здесь делаешь?
– спросил Максим.

– Тебя жду.

– Откуда ж ты взялся! До города семь километров с лишком!

– А я из Немчиновки, - хитро улыбнулся мальчик.
– Пошёл в лес и заблудился. Петлял-петлял, сюда и вышел. Гляжу: заброшена деревня, а один домик ладный такой, чистенький. Вот решил хозяина подождать.

– Так Немчиновка тоже заброшена, - удивился Максим.
– Неужели кто остался?

– А Жан как же!
– засмеялся мальчик.
– Во даёт! Живёт рядом и не знает!

Максим нахмурился. Присел рядом.

– Имя какое странное, - сказал он, - нездешнее...

– Имя как имя. Меня вообще Гаврилой зовут. Ничего, живу как-то. А Жан и правда не­местный. Африканец. Учился в Москве, женился, осел в Немчиновке. У него там ферма. Я у него и живу.

– Так это тот, который нищих у вокзала кормит!
– вспомнил Максим.
– Странный такой. Над ним ещё все смеются.

– Недалёкие люди, - Гаврила вздохнул.
– Эгоисты.

– Между прочим, такая вот благотворительность быстро развращает. Говорят же: голо­дающему надо дать не рыбу, а удочку. Иначе вконец обнаглеет.

– Так Жан даёт. У него знаешь, сколько людей на ферме работает. Только удочек-то на всех не хватает.

– Да ладно не хватает!
– возмутился Максим.
– Было бы желание!
– и, помолчав, добавил – ты не думай, я человек добрый, мне их самому жалко.

– Добрый! Яблоки на рынке по полтиннику продавать! Скрылся от суетного мира, а деньги копишь. Зачем они тебе? Матрасы набивать? Думаешь, что такой добрый, потому что к старухам каждый день ходишь, разговоры их выслушиваешь. Да жили они без тебя сто лет и ещё столько же проживут!

Гаврила замолчал. Максим удивлённо разглядывал его лицо, похожее больше на лицо взрослого человека, а не пятнадцатилетнего мальчишки.

– Ну, ладно, пойду я, некогда, - Гаврила встал со скамейки, потянулся.
– Дела.

– Кстати, - обронил он у самой калитки, - у тебя в дальней комнате, в углу пол сгнил. Посмотри на досуге.

3.

Небо излучало удивительный розово-сиреневый свет, бьющий в стёкла, заполняющий собой дом. Максим стоял у окна поражённо рассматривая то, что несколько минут назад считал обычной половой доской.