Ограбление по-беларуски
Шрифт:
Рыгор уже выходил из магазина, победно поднимая над головой бутылку с пивом. Он откупорил её о выцветшую раму покосившейся телефонной будки, и из бутылки хлынула пена, заливая ему руки и джинсы.
— Чёрт! — весело сказал он и сделал долгий глоток. — Ну, где твой дом, Лявон? Веди в гости, раз уж пришли!
Дом Лявона стоял в тенистом переулке, за зелёными, покосившимися деревянными воротами. Сколько Лявон себя помнил, они ни разу не открывались, створки провисли посередине и вросли в землю. Лявон уже совсем успокоился и чувствовал теперь только приятное волнение. Возвращение домой. Чтобы открыть калитку, нужно было взяться за ручку и большим пальцем нажать на клямку, поднимающую щеколду с внутренней
На крыльцо, вытирая руки о зелёный передник, вышла мама. Она покрасилась в светло-рыжий цвет, похудела и выглядела свежо и молодо. Лявон онемел и только смотрел на неё во все глаза.
— Лявон! — всплеснула она руками, — Дождались! Я уж думала, ты совсем о нас забыл! Собиралась поехать к тебе, узнать что да как. Сдал свои экзамены наконец? Скоро и лето кончится, а ты всё учишься! А это кто с тобой, однокурсник?
— Здравствуйте! Меня зовут Рыгор, мы с Лявоном друзья, — весело представился Рыгор и толкнул молчащего Лявона в бок: — Как твою маму зовут?
— Зови меня тётя Ганя, сынок. Как хорошо! Как раз картошечка готова. Пойдёмте в дом, заходите, заходите! — и она скрылась внутри.
Усадив Лявона и Рыгора за прохладный стол на кухне, казавшейся тёмной после солнечной улицы, мама хлопотала вокруг них с бесконечными кастрюлями, банками, тарелками, ложками, вилками. На столе появились миски с квашеной капустой, малосольными огурцами, солёными помидорами, свежим луком, бутылка водки, блюдечко с тёртым хреном, корзинка с ломтями чёрного хлеба, банка со сметаной, кувшин с вишнёвым компотом, разделочная дощечка с нарезанным салом, розеточка с горчицей. Рыгор со сверкающими глазами уже уплетал хлеб с салом и луком, а на настойчивое предложение мамы поесть сначала супа из щавеля ответил глубоким и серьёзным кивком.
— А ты что же сметанку не кладёшь, Лёва? Дай-ка, яичко положу тебе, — мама положила яичко, ласково дотронулась до его волос и снова побежала на веранду, резать укроп.
— Лёва? Ха-ха, я тоже тебя так звать буду, — улыбаясь набитым ртом, подмигнул ему Рыгор.
Лявон сидел в ступоре перед тарелкой с горячим щавелём, поглаживая пальцем ложку с мелкой надписью «нерж». Когда вошла мама с укропом в мокрых руках, он спросил, где отец и Микола. Мама остановилась и стала подробно рассказывать, как те на той неделе поехали к бабушке Марысе в соседнюю деревню. У бабушки сильно текла крыша, и нужно было её перебрать, пока сухо.
— Так мы им поможем, тёть Ганя! Далеко до той деревни? — авторитетно сказал Рыгор и потянулся за салом.
— Сиди! — сердито махнула на него мама, — Поесть даже не успели! Они и сами скоро докончат. Сколько там той крыши! Отдыхайте. Расскажите лучше, что в столицах происходит.
Обнаружив, что Лявон сморкается и чихает, а Рыгор кашляет, мама развила бурную деятельность: накормила обоих мёдом (и проследила, чтобы Лявон проглотил не менее столовой ложки), заставила их по очереди парить ноги в тазике с горячей горчичной водой, нашла две пары толстых шерстяных носков (а для Рыгора ещё и шерстяной платок, который надо было завязать вокруг груди), заварила чай из мяты и зверобоя, проветрила комнату и постелила им чистое бельё. Уложила в постели и настрого запретила выходить из дому до выздоровления. Лявон не возражал — его сильно клонило в сон, а Рыгор, съев после добавки щавеля ещё полную сковороду картошки со шкварками, был счастлив и на всё согласен.
Мама села на кровать в ногах у Лявона и, поглаживая ему коленку, пустилась в обстоятельные описания своей размеренной жизни. Рыгор слушал, живо интересовался, вставлял дельные вопросы и замечания, а Лявон спал, приоткрыв рот, и это придавало
его лицу жалобное выражение.Глава 2. Любовь Лявона
Лявон понемногу привыкал к новой жизни. Он больше не шарахался от мамы, когда та тянулась приласкать его, послушно съедал по ложке мёда в день, парил ноги в тазу и делал ингаляцию над кастрюлей с кипятком, накрыв голову махровым полотенцем. Но в первый же день они с Рыгором договорились, что излечиваться от простуды им ни к коем случае нельзя – это могло бы привести к самым неожиданным и непоправимым последствиям. Ночью, стараясь не скрипеть половицами и не разбудить маму, Рыгор пробирался на веранду, мочил в холодной воде простыни, а потом тормошил Лявона. Молча содрогаясь, они заворачивались, перешёптывались. Постепенно влага испарялась, и, согреваясь, Лявон снова засыпал, прямо в простыне. К утру простыни просыхали, и мама ничего не замечала.
С песнями было проще: маме до слёз понравились Тихие песни, она быстро выучила слова и охотно подпевала им, Шуберта же просто слушала, качая в такт головой. Обычно они много пели после обеда, когда все дела по хозяйству были сделаны, а компот сварен и поставлен охлаждаться в ведро с холодной водой. Поглаживая бархатные листья герани у раскрытого окна, Рыгор, округляя рот, тщательно выводил мелодию. Его резкий и правильный баритон вёл за собой душевное, мягкое контральто тёти Гани и мечтательный тенор Лявона.
Несколько раз мама пыталась расширить их репертуар, усаживая компанию у старенького проигрывателя-чемоданчика «Юность». В тумбочке под проигрывателем хранилась небольшая стопка пластинок в потёртых бумажных конвертах. Мама брала стопку на колени и с улыбкой перебирала пластинки, в основном с эстрадными песнями. Они перепробовали всё, но ни одна из них не дала Лявону и Рыгору должного эффекта. Они слушали, но никогда не подпевали. Мама не настаивала, думая, что у молодёжи свои вкусы, и глупо ожидать от них восторгов хитами своей юности. И они снова пели Сильвестрова.
После пения мир становился особенно счастливым и радостным. Тётя Ганя целовала мальчиков в затылки и с помолодевшим лицом убегала в огород, прореживать морковь или переворачивать на другой бок тыкву. От помощи простуженных она со смехом отказывалась, и они, в ожидании полдника, шли гулять по посёлку. Традиционно сидели на зелёном пригорке у магазина, где Рыгор выкуривал сигарету и выпивал бутылочку пива, а Лявон, откинувшись к забору, смотрел на небо. Рыгор знал, что в такие моменты лучше помолчать, но иногда не мог удержаться.
– Слышь, Лявон? Слушай анекдот. Встретились как-то раз Ли Бо и Ду Фу, и говорит Ли Бо: слышь, Ду Фу, ты мне друг? Друг. Тогда напиши за меня стихотворение, а то мне не прёт. Ду Фу написал. Встречаются они вскоре опять, и опять Ли Бо говорит: слышь, Ду Фу, ты мне друг? Друг. Тогда напиши за меня стихотворение, а то мне не прёт. Ду Фу написал, куда деваться. На следующий раз, когда они встретились, Ду Фу первый спрашивает: Ли Бо, ты мне друг? Друг. Тогда вот тебе стихотворение, скажи, что оно твоё. Ли Бо прочёл и говорит: что это за дерьмо? Ду Фу отвечает: извини, не прёт. Но ты же мне друг?
После паузы Лявон спросил:
– А это кто вообще такие?
– Ну это типа китайские поэты.
Однажды, после очередной бутылки пива и очередного глупого анекдота, Рыгору понадобилось забежать домой, а хмурый из-за прерванных мечтаний Лявон встал и пошёл гулять один, не дожидаясь приятеля. Он миновал сельсовет с поникшим без ветра флагом, маленькую одноэтажную школу, закрытую сейчас на каникулы. Лявон шёл медленно, глубоко вдыхая. Свежее сено, струганные смолистые доски, дёготь, яблоки. Настроение возвращалось к нему. Он пересёк гравийную дорогу, ведущую к железнодорожной станции, помедлил, играя серым пыльным камушком: не сходить ли туда? Дорога загибалась вправо, за последний деревенский сад, и уводила в поля.