Ограбление по-беларуски

И вот, после почти недельного ежедневного труда, Рыгор вывел из сарая за рога «машину». Он потребовал, чтобы Лявон опробовал её сейчас же. Лявон согласился. Испытывая некоторое разочарование от прозаично продавленного седла и потрескавшейся краски на щитках, он оттолкнулся от земли, забросил ногу и, виляя, покатил по дорожке к крыльцу дома. И не успел Лявон выровнять ход, как правая штанина попала между цепью и звёздочкой, шаткое равновесие нарушилось, и он неуклюже повалился в палисадник, подминая «анютины глазки». Рыгор помог ему подняться и отвёл велосипед в сарай на доработку: цепь была закрыта специальной защитой и стала безопасна.

Теперь, если Алеся не появлялась, Лявон ехал к ней сам и заставал её в саду, за прополкой брюквы или штопаньем прохудившихся мешков для картошки. Она была рада ему, но далека. Несмотря на улыбку уголками и приветливые слова, она явно думала о своём. «О чём? О чём?» – напрягал он мысль, пытаясь силой проникнуть за её опущенный взгляд и падающие на лоб пряди. Он присаживался на корточки рядом и начинал тоже полоть. Она серьёзно взглядывала и говорила, что он сейчас испачкает рукава, и что лучше переодеться. Лявон шёл за ней к сенцам и ждал, пока она вынесет старую, но крепкую ещё тельняшку, с латками на локтях – это стало их традицией. Тельняшка была отцовская, большая, она пахла её домом – сложным сочетанием многих запахов, в котором Лявону удавалось различить только оттенки стирального порошка и махорки. Он с почти религиозным чувством принимал тельняшку в руки и надевал поверх своей рубашки, снимать которую стеснялся.

Выдёргивая побеги лебеды и молочая из ароматной глинистой земли, Лявон пытался разговорить Алесю, расспрашивая её то о махорке, то об отце, то о медучилище. Это был беспроигрышный ход. Она начинала нехотя, но скоро увлекалась, отрывалась от брюквы и рассказывала, рассказывала – неутомимо и в мельчайших подробностях. Махорку она действительно держала в одёжном шкафу, оберегая его от моли, а отец уже почти месяц находился на курсах повышения квалификации, он агроном. Об отце она могла говорить бесконечно, и от этой темы её настроение особенно быстро росло. Она вспоминала, как отец учил её плавать и кататься на велосипеде, как отругал за детскую ложь, и она с тех пор не врала, как ухаживал за ней во время болезни, как помогал решать математику, как уверенно поставил на место вывихнутый при падении палец. Она показала Лявону тот палец, и он с неожиданной смелостью притянул его к себе, рассмотрел. Ровный, драгоценный. Она засмеялась, отобрала палец и продолжала. Постепенно, по смутным и косвенным чёрточкам, у Лявона сложилось ощущение, что отец Алеси был алкоголиком, но алкоголиком не мелким и постыдным, а мужественным, спокойным и благородным.

Она знала сотни афоризмов, крылатых выражений, цитат и с удовольствием пересыпала ими речь. Лявон никогда раньше их не слышал, и оставался серьёзным, хотя чувствовал по её тону, что она ждёт узнавания и смеха. Немного обиженно она начинала объяснять, откуда произошла та или иная фраза – в основном это были кинокомедии – и удивлялась невежеству Лявона. Впрочем, объяснять ей тоже нравилось. Он в свою очередь удивлялся её памяти и честно пытался вникнуть в юмор.

Слушая её звонкий, гибкий голос, изображавший действия по ролям, Лявон с облегчением понимал, что от него требуется только внимание, ответные рассказы не обязательны. Он дёргал и дёргал сорняки, удивляясь их обилию при Алесином трудолюбии. Сорняки беспомощно и слабо цеплялись за землю бледными корешками, и Лявону было жалко губить эти травки, такие красивые при всей своей скромности. Дождавшись паузы в её рассказе, он спросил, что она собирается делать с урожаем брюквы. Алеся, сделав большие глаза, посмотрела на него с преувеличенным недоумением – дремучий! – и принялась перечислять рецепты салатов, супов и соусов. Настроение полностью вернулось к ней. Лявон испытывал полное блаженство, глядя в совершенное, знакомое до мельчайших чёрточек лицо. Были мгновения, когда он чувствовал такую близость к ней, что, казалось, мог бы вобрать всю её в себя, слиться с ней, влиться в неё.

Увядшие сорняки, веточки и сухие листья с яблонь они собирали граблями во дворе и зажигали костёр. Алеся считала, что зола очень полезна для овощей. Она предоставляла Лявону развести огонь, но при всём старании это получалось у него не всегда. Спички гасли, газеты не хотели гореть. Тогда она приходила на помощь, склонялась рядом, и за минуту из клочка бумаги поднимался уверенный огонь.

Она относилась к костру прагматично, в силу привычки. Если горело хорошо, то она равнодушно уходила и занималась другими делами. Лявон же оставался сидеть рядом, вид огня завораживал и затягивал его. Ветер сносил в его сторону горький дым, но Лявон не менял места, а только утирал слёзы и жмурился, ожидая смены направления. Иногда Алеся подходила, опускалась на корточки рядом, и от её близости он начинал утрачивать телесность, превращаясь в дым костра, лёгкий, полупрозрачный.

Но чаще она звала его помочь чем-нибудь по хозяйству: прибить болтающуюся доску в заборе, отпилить высохший яблоневый сук, передвинуть тяжёлую бочку с дождевой водой. Молоток непременно попадал по пальцу, тупая ножовка почти не пилила и оставляла на ладонях мозоли, но Лявону всё было в радость. Краем глаз он видел, как она проходит рядом, и от этого в руках вдруг появлялись силы и умение. А когда все дела были сделаны, они оставляли костёр мирно дотлевать и шли в дом.

В доме у Алеси было тихо и прохладно. Она усаживала Лявона на диван в зале и шла за рукоделием. Напротив дивана, между двумя окнами, стоял тёмный книжный шкаф, а на стене мерно тикали деревянные часы. На полу – тонкие тканые половики с растительными узорами, на окнах – кружевные занавески. Она входила и садилась рядом, а следом вбегал Фауст, улыбался, вилял толстым хвостом и устраивался в ногах у Лявона.

– Зачем тебе занавески? Они же мешают смотреть? И свет закрывают.

– Как зачем? – она укоризненно взглянула, – Чтобы снаружи не было видно!

– А вечером? Когда горит свет, сквозь занавески всё видно.

– А вечером надо задёргивать шторы. Ты как будто с дуба упал! Тебе нравятся голые окна? Или мои занавески некрасивые?

Лявон торопливо заверял её, что занавески изысканы, а она смеялась над его горячностью и нагибалась над шитьём. Обычно это была рубашка, у которой требовалось подложить истрёпанные рукава, или прохудившиеся зимние носки. С собой она приносила большую плоскую шкатулку с разноцветными нитками, наборами иголок, пуговицами, крючками и прочей мелочью. Она склоняла голову, и чёрная прядь падала ей на лицо. Быстрым и точным жестом она заправляла её за ухо, но та скоро падала опять. Тогда она закидывала голову назад, собирала волосы двумя руками в пучок и перетягивала их красной бархатной резинкой. Замирая, он смотрел на её нежную шею, на божественно правильный профиль. В такие моменты по его спине пробегала волна мурашек, а по жилам тёкли струи жаркого мёда.

Однажды, когда она стояла у зеркала, Лявон подошёл к ней сзади, очень близко, и прерывающимся голосом сказал, глядя в глаза её отражению – я люблю тебя. Алеся не удивилась, как будто ожидала этих слов.

– Лучше не нужно. Я плохая, – сказала она, опустив руки.

– Почему ты плохая? – спросил он облегчённо, радуясь даже таким словам, ведь они значили не отказ, а принятие.

Она стала объяснять, и он внимательно слушал, но не улавливал сути. Всё, что ему удалось понять из её эмоциональной речи – это частая смена настроений и неуживчивый характер. И то, и другое показалось ему смешным, пустячным. Он не знал, что ответить, и счастливо улыбался. Она посмотрела на него и замолчала. Засмеялась.

Потом они, как ни в чём не бывало, пили чай с вареньем. Лявон расчихался, и Алеся, по-особенному блестя глазами, вынесла из своей комнаты два больших носовых платка, на каждом из которых была вышита маленькая синяя буква Л. Ему стало жалко сморкаться в такие платки, но она сердито заставила его, сказав, что иначе срежет буквы.

– Вы с Рыгором какие-то странные! Постоянно простужены. Так нельзя! Вам обоим надо вылечиться, иначе могут быть осложнения.

Он попытался отшутиться, но Алеся прервала его и заметила, что у неё медицинское образование, и она знает лучше. Она отправила его домой и строго сказала, чтобы он возвращался только здоровым. Лявон вышел в полутёмную прихожую, надел туфли, завязал шнурки, распрямился – и тут она обняла его за шею и поцеловала. В губы; коротко, но крепко. Он не удивился, как будто ожидал этого поцелуя.

Лявон боялся выздоравливать. Мысль о том, что в теперешней его жизни может что-то измениться, всерьёз пугала его. Он просил Рыгора сильнее смачивать ночные простыни, а для усугубления эффекта придумал стоять босиком на прохладном полу во время обёртываний. В одну из ночей, отстояв босиком полчаса и колотясь от холода, Лявон спросил у Рыгора:

– Ты совсем не помнишь свою жену?

– Совсем. Что за дурацкий вопрос? Как можно помнить то, чего не было? – грубо ответил Рыгор. Во время процедур у него всегда портилось настроение.

Чувствуя смутную неприязнь к Лявону, Рыгор завернулся в простыню поплотнее и стал сочинять язвительный анекдот на тему первой любви. Через пять минут он уже остыл и хотел заговорить с другом, но тот уже лёг и умудрился заснуть.

Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря

Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря

Алеся не очень нравилась Рыгору. На его вкус, ей не хватало цельности: то холодная серьёзность, то огонь в глазах и возбуждённый смех; то стремление к уединённости, то болезненная тяга к общению и компании. Ему не очень нравилось и её лицо, с выпуклым лбом и тонкими губами, а узкобёдрая фигура даже смешила – как на ней держалась юбка, было неясно. Другое дело – тётя Ганя. Он часто засматривался на неё сзади, особенно когда та одевалась «по-ковбойски»: клетчатая рубашка с засученными рукавами и старенькие выцветшие джинсы, удачно скрадывавшие недостатки и подчёркивающие достоинства. Но вот тётя Ганя оборачивалась, и робкие иллюзии развеивались – её лицо было непоправимо пожилым, а в добром и ласковом взгляде напрочь отсутствовали женственность и зов к новой жизни. К тому же она всё-таки была матерью его друга, и этот формальный факт мешал окончательно.