Охотник за тронами

Как только церковь осталась позади, послы увидели площадь, забитую несметными толпами народа среди пестрой сумятицы многочисленных торговых лавок. На дальней, западной стороне площади возвышались три ряда стен. Два первых ряда были выложены из белого камня, и шли они по обеим сторонам рва, наполненного водой. За рвом и стенами краснела третья стена — высокая, зубчатая, как кружевом, изукрашенная стремительными ласточкиными хвостами зубцов.

По случаю въезда послов на государев двор все лавки были закрыты. Все купчишки, лавочные сидельцы и коробейники, а паче того, тьма тьмущая горшечников, оружейников, ткачей и многих иных ремесленных людей, и более всего мужиков и баб, отправившихся на Торг за покупками, многотысячной плотной толпой стояли на пути посольского выезда.

Карета с превеликим трудом протискивалась сквозь толпу, правя на мост к Фроловским воротам. На мосту по обе стороны тесными рядами застыли стрельцы, в одинаковых алого сукна кафтанах, с бердышами на плечах.

Посольская кавалькада въехала в Кремль, где, к удивлению Нугаролы, народу толпилось ничуть не меньше, чем на Троицкой площади. Карету остановили сразу за воротами, и послы сквозь толпу принялись проталкиваться к Красному крыльцу Грановитой палаты.

Раздраженный толкотней и сумятицей, Нугарола спросил Герберштейна:

— Что у русских за порядки, барон? Неужели великий князь не может выставить вон этих праздно шатающихся простолюдинов?

Герберштейн ответил, криво улыбаясь:

— В том-то и дело, любезный граф, что все происходящее на наших глазах делается намеренно. Князь Московский нарочно собирает народ, дабы иноземцы видели, сколь сильна и многолюдна его держава.

Когда наконец разгоряченные и притомившиеся послы добрались до Грановитой палаты, они увидели многих бояр и иных ближних государевых людей, ожидавших их прихода на ступенях высокого Красного крыльца.

Герберштейн и Нугарола ступали через длинную анфиладу сводчатых залов, расписанных яркими диковинными цветами и травами. Герберштейн, ценивший зодчество и знавший в нем толк, заметил, что посередине некоторых залов стояли опорные столбы, называемые русскими «павлиний хвост». Столбы устремлялись к потолку, расширяясь от средоточия. Красивому названию соответствовала и роспись — настоящие павлиньи хвосты, затмевающие все прочие мастерством исполнения, радужным богатством красок и веселой сказочной затейливостью рисунков.

В дверях самой большой залы послы остановились. У противоположной стены, на помосте, крытом алым фландрским сукном, в высоком кресле из слоновой кости недвижно восседал великий князь Московский, горбоносый, худощавый, сосредоточенный. Герберштейн отметил, что Василий Иванович со времени их последней встречи сильно осунулся, глаза ввалились; скулы заметно заострились, наверное оттого, что великий князь побрился, и теперь все, скрытое прежде пышной окладистой бородой, резко проступило наружу. Рядом с Василием Ивановичем стоял князь и боярин Александр Владимирович Ростовский, из-за спины которого тянулся незнакомый Герберштейну подьячий. Вдоль стен, слева и справа от послов, теснились думные бояре и дьяки.

— Великий государь, — начал Герберштейн, — шлют тебе поклон и братский привет император Священной Римской империи германской нации Карл Пятый и его брат эрцгерцог австрийский Фердинанд.

Оба посла, низко поклонившись, коснулись полями шляп ковра.

Василий Иванович степенно поднялся с трона и медленно проплыл к послам. Чуть склонив голову, он протянул руку сначала Нугароле, а затем Герберштейну.

— Поздорову ли избранный цесарь римский Каролус и брат его Фердинанд?

— Здоровы, государь, — дуэтом откликнулись послы и поклонились еще раз.

Василий Иванович так же степенно и неспешно прошел обратно к трону. Герберштейн отметил, что в отличие от первого посольства великий князь не стал мыть руки после того, как поздоровался с нечистыми схизматиками папежской веры. А девять лет назад сразу же после рукопожатия московский государь смыл персты в золотом тазу и тщательно вытер расшитым рушником.

«Не иначе как Елена Глинская повлияла на Василия», — подумал Герберштейн, связав воедино изменения во внешности великого князя и перемены в поведении.

Затем Нугарола сказал:

— Император просил передать, Великий князь Московский, что в мире нет ныне более могучих государей, кроме вас двоих. Император предлагает тебе союз и дружбу, чтобы басурманская рука не высилась над рукой христианской. И если государства наши сообща выступят против неверных агарян [58] , то ты, великий князь Московский, получишь Константинополь — вотчину матери твоей Зои Палеолог.

Василий Иванович молчал.

Тогда в разговор вступил Герберштейн:

58

Агарянами в средние века назывались жители Азии, которых считали потомками библейской Агари, наложницы патриарха Авраама, изгнанной им из дома.

— Не только Россия и империя поднимут меч на османов. Все христианские государи примкнут к этому священному делу. Короли Венгрии и Чехии, Польши и Литвы, великий магистр Тевтонского ордена, папа и светские государи Италии выступят вместе с нами в новый крестовый поход на неверных.

Василий Иванович молчал.

— Государь, — продолжал Нугарола, — император более всего хотел бы того, о чем мы рассказали тебе, но для этого необходимо, чтобы все христианские страны перестали враждовать друг с другом, и ладно было бы, если бы ты, государь, позволил польским послам приехать к тебе для мира между вашими странами.

Василий Иванович проронил с холодной безучастностью:

— Мы в приязни С любым народом жить согласны. Будь то магометане или католики, ежели они на нас с мечом не идут, и мы на брать не подвигнемся. А послам, кои хотят приехать к нам с добром и миром, — дорога всегда чиста.

Нугарола почувствовал — вот он, тот самый момент, когда великий князь выполнит и еще одну просьбу, ибо согласие на встречу с польскими послами казалось ничтожно малой платой за все, что перенесли они, добираясь до Москвы.

— Великий государь! — сказал Нугарола. — Император просит ради вашей дружбы и уважения к памяти его отца Максимилиана, который тебе и твоему великому родителю Иоанну был приятелем, пожаловать князя Михаила Глинского — отпустить его на волю, ибо князь Михаил цесарю Максимилиану всегда служил верой и правдой.

Василий Иванович опустил глаза.

— Ради любви и приязни нашей, — проговорил он негромко с подчеркнутым нежеланием, — отпущу Глинскому злые вины, сниму с него опалу.

Послы согнулись в наипочтительнейшем поклоне.