Охотники за джихами

«Выше голову, Миша!»

Для Миши начались тяжёлые дни.

Дело было даже не в ребятах. Они скоро всё забыли и простили. Они по-прежнему здоровались и разговаривали с Мишей, выслушивали его подсказки на уроках, и, если появлялась необходимость, то и сами подсказывали, словно ничего такого не произошло. Нет, дело было не в них, а в Адгуре и Нелли.

Адгур — лучший друг, а оказался чёрным предателем. Правда, Архимед тоже выступал против, но ведь Архимед не друг, а всего-навсего приятель, а кроме того, всем известно, что Архимед не может не выступать на собраниях, а выступая, не может не критиковать. Другое дело Адгур. Адгур мог бы помолчать.

Теперь, когда Друг, встретив Мишу у школьных ворот, подбегал к Адгуру, чтобы поздороваться с ним по старой памяти, Миша каждый раз кричал: «Дружок! Я кому сказал — назад!». А Адгур махал на Друга связкой книг и говорил с досадой: «Иди к хозяину. Нечего тут».

Дружба же с Нелли закончилась совсем уж постыдным и нелепым образом.

На второй день после закрытия музея Нелли встретилась с ним в коридоре. Он покраснел и хотел было проскользнуть мимо, по Нелли схватила его за рукав и начала разговор. И этому первому разговору суждено было стать последним.

— Эх, ты! — презрительно сказала она. — Не мог отстоять музея.

— А что я мог сделать? Их там было две здоровых тётки, а я один.

— Должен был сходить к моему папе.

— К Леониду Петровичу? Да ты с ума сошла!

— А ты бы сказал: «Без музея общество распадётся!»

— А он сказал бы: «Не суй свой нос не в своё дело! Я и сам знаю».

— А ты бы ему: «Мы сделали мировое открытие!»

— А он бы меня…

— «А он бы!», «А я бы!»… Мямля ты, вот ты кто! Я бы на твоём месте…

— Тебе хорошо говорить — он твой папа.

Словом, разговор развивался, как положено, и можно было надеяться, что они будут в дальнейшем беседовать, как нормальные люди, а не только переписываться, но тут, на беду, Нелли сказала:

— Адгур нашёл бы, что сказать.

Это уж было выше Мишиных сил.

— Ну и иди к своему Адгуру! Я с тобой и разговаривать не хочу! — крикнул он. И вдруг, неожиданно для самого себя, ткнул Нелли кулаком куда-то в бок и побежал домой.

Дома он сразу же решил, что больше никогда-никогда не будет думать об этой девчонке. Пусть себе дружит с кем хочет — хоть с Адгуром, хоть с Аликом-Архимедом, хоть с самим дьяволом. Но уже через десять минут он, к своему удивлению, обнаружил, что это решение никак не хочет выполняться. Чем больше он старался не думать о Нелли, тем больше думалось о ней. В общем получалось, что дружба с девочкой вовсе не такая уж приятная и простая вещь, как полагают некоторые по неопытности.

Была ещё одна причина для хандры — не ладились археологические дела. Конечно, если трезво взвесить — какое ему дело до общества, если он теперь не председатель? Но всё же что ни говорите, а: было обидно, что его дело так бесславно кончилось.

Теперь, после того как закрыли музей, раскопки совсем прекратились. По воскресеньям Арсен зачастил к хейванским ребятам — его Машенька стала пионервожатой в хейванской школе, а там директор оказался таким хорошим, что выделил комнату под музей и без всякого давал машину для экскурсий… И Пал Палыч тоже хорош — изменил совхозным ребятам и теперь ищет джиховские стоянки на абхазской стороне вместе с хейванцами. А кто виноват? Конечно, больше всего виновен новый председатель. Да, Адгур, став председателем, потерял всякий интерес к археологическим поискам, и, если какой-нибудь кружковец говорил: «Что-то скучно стало! Сходить бы куда!» — Адгур отвечал: «А какие могут быть походы осенью? Заниматься надо!» — хотя, если подумать как следует, то ведь весной тоже надо было заниматься, а они в походы ходили, да ещё как! Говорит — «заниматься надо», а сам каждое воскресенье уходит неизвестно куда; перекинет через плечо полевой бинокль в кожаном футляре — и где только достал такой? — и исчезает на целый день, никому не сказав, куда и зачем. Завёл какие-то секреты с Нелли и Линючкой. Водится с какими-то подозрительными типами. Совсем отбился от рук председатель!

Миша попытался увлечься птичками. Достал Брема, установил скворечник, отдал на другой конец посёлка Кляксу, потому что она слишком любила завтракать, обедать и ужинать синицами и воробьями. Но на этом занятия орнитологией закончились.

Не увлекли его и рассказы соседки по парте о том, что на Сочинской опытной станции субтропических культур есть «дерево-сад», на котором растут и мандарины, и лимоны, и апельсины, и грейпфруты — всего сорок культур! А кроме того, там же, на станции, выращивают помесь картошки и помидора, под названием не то «карпом», не то «помкар», и что это растение растёт вверх корнями. Всё это, конечно, интересно, и в другое время Миша с удовольствием посмотрел бы этого «карпома», или «помкара», и, может, вырастил бы, скажем, гибрид арбуза и дыни, под названием «ардын», или «дынар», но не сейчас! Всякие арбузы и дыни, карпомы и дынары — это Леонид-Петровичева ботаника. А кроме того, теперь уже нет никакого сомнения, что он, Миша Друг-Дружковский, родился археологом-писателем, а человек, родившийся археологом-писателем, никогда не увлечётся ботаникой, сколько бы ни старался Леонид Петрович.

Попытался Миша писать свои знаменитые статьи, но они перестали получаться. Да и о чем писать, если он не ходит в походы?

Почти всё время Миша проводил в одиночестве — хоть ребята, может, и забыли про его преступление, он-то ведь всё помнит!

Часами он лежал на диване, смотря в потолок пустыми глазами. Даже Линючка, которую никогда никакими просьбами нельзя было уговорить болтать со своей Акулькой не так громко, даже она, когда Миша ложился на диван, переходила на шёпот, словно Миша и впрямь был болен.

И Миша чувствовал, что ему действительно нехорошо. Он стал придирчивым и раздражительным. С Линючкой почти не разговаривал и даже не давал ей тумаков, что было совсем уж плохим признаком.

— Что с тобой, сын? — спрашивала мама, возвращаясь из школы.

— Ничего, — отвечал он еле слышно.

— Ты болен?

— Нет, не болен.

А на следующий день он спешил прийти домой раньше мамы, чтобы лечь на диван, укрыться старой шалью и отвечать голосом умирающего: «Нет, я здоров…» — пусть помучится. Надо было думать о сыне раньше, а не сейчас, когда уже ничего не исправишь.

Миша схватил пару двоек, что, впрочем, пришлось ему по вкусу, так как получать всю жизнь одни только пятёрки (правда, по маминому русскому всякое бывало!), даже как-то перед ребятами неудобно.

Однажды Вера Ивановна пришла домой какая-то оживлённая, решительная, боевая. Она бросила портфель с ученическими тетрадями на стол и крикнула:

— Ну, лежебока! Вставай!

— Что там ещё? — протянул Миша, не поворачивая головы.

— Дело есть.

— Не нужны мне дела. У меня сегодня двойка, — с гордостью заявил он.

Но мама отнеслась к двойке совсем не так, как должна относиться заботливая и любящая мама.

— Ну, двойка дело поправимое… А у тебя опять мерихлюндия?

— Опять, — вздохнул Миша.

— А-а! Мерихлюндия! Ну, тогда держись! Лена! На помощь! — И Вера Ивановна схватила Мишу за правую ногу и потянула к себе, а Линючка — эта всегда рада досадить брату! — вцепилась ему в левую руку и стала тянуть в свою сторону.

Конечно, они стащили Мишу с дивана на пол, но не потому, что он настолько уж ослабел, что не мог оказать должного сопротивления двум слабым женщинам. Нет, человек так уж устроен, если его тянут за руку в одном направлении и за ногу в другом, то ему становится смешно, а когда человеку смешно, то у него пропадают все силы.