Окаянная сила

— Лошадушка, матушка… — прошептала Аленка и быстро отвязала ее от ограды.

Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.

Никого не было на церковном крыльце.

— Спасе!..

Афоня оставил в санях кнут, и Аленка, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Аленка принялась бить ее кнутом изо всей силы, как получалось, и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Аленку прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!

— Спасе!..

Аленка вовремя поняла, что дорога делает поворот, и успела управиться с вожжами. Санки вылетели на ровный путь — и ходко пошла сытая лошадка, не слишком быстро, да неутомимо, а Аленка отчаянно погоняла ее.

За спиной она услышала крики.

Оборачиваться было страшно.

Аленка не видела, как Федька, пытаясь бежать следом, вязнет в снегу, не разбирала его призывов и ругани. Остановиться — было равносильно смерти для них двоих, ее и ребенка.

Справа близко к дороге подступил лес. Видно, птица вспорхнула с ветки — прямо на голову Аленке рухнул сверху рыхлый ком снега, перепугал до полусмерти. Ребенок словно обезумел — рано бы ему вроде было проситься на волю, однако бился он, как птица в тенетах. Снова подкатила дурнота, но не могла Аленка сейчас даже опростаться в снег, ведь для этого пришлось бы высунуться из саней, а дорога делала повороты — и вываливаться вовсе не хотелось.

Лес кончился и перед Аленкой оказалась развилка. Она поднялась на одно колено, выбирая дорогу.

Справа вдали виднелась деревня, дворов с двадцать было рассеяно по высокому, отлого сходящему в ложбину холму. Эта деревня была слишком близко к церкви отца Пахомия и к болотному острову, Аленка побоялась даже приближаться к ней. Слева не было ничего, похожего на жилье, только спуск, и сверху Аленке было видно, куда заворачивает дорога. Она погнала лошадь по левой дороге и спустилась к замерзшей и покрытой толстым снегом речке. По зимнему времени местный народ устроил здесь удобную переправу. Алена видела на льду санные следы — и всё же ей понадобилось собраться с силами, чтобы, шепча молитвы и поминутно крестясь, переправиться на другой берег.

Он оказался крутым. Должно быть, опытные кучера знали, как заставить лошадей взбираться наверх. Судя по следам на свежем снегу, совсем недавно кто-то проезжал здесь. Аленка лупила мерина до тех пор, пока ее не осенило — это ж не вверх взъехал, а вниз съехал тот, кто до нее переправлялся через реку, а собирался ли он возвращаться обратно той же дорогой — дело темное.

Аленка вылезла из саней и, таща за собой лошадь под уздцы, стала карабкаться вверх. Из самых что ни на есть последних силенок…

Снег был совсем весенний — рыхлый да мокрый. Она и без того промочила ноги, когда брела за Федькой к церкви, а тут еще прибавила, да совсем насквозь!

Умная лошадка поняла, что ей помогают, — тяжко и с усилием ударяя копытами в снег, словно стараясь пробить его до самой земли, она шаг за шагом поднималась вверх. И, когда они вдвоем преодолели подъем, долго ждала, пока стоящая на коленях в снегу Аленка несколько придет в себя. И, доползя до края саней, повалится на медвежью полсть, не в состоянии даже сразу заползти под нее.

— Спасе…

— Беги!

Несколько часов ехала так Аленка, решительно не зная, есть ли поблизости жилье. Но лошадка бежала, никаких препятствий более не попадалось, а когда встретилась очередная развилка, Аленка положилась на лошадиное чутье — и санки понеслись вправо.

Она даже настолько освоилась, что стала копаться в санях, и откопала завернутые в холстину постные пироги — с кашей и гороховые.

Аленка так давно не видывала хорошей еды, что эти пироги показались ей лучше, чем пшеничные калачи выпечки кремлевского Хлебенного двора.

По количеству пирогов она поняла, что те двое, Степан да Афоня, ехали не издалека и возвращаться домой собирались в тот же день. А, значит, к вечеру она могла прибыть в то село или тот городок, откуда они утром отправились в дорогу.

Как-то под приоткрытым окошком, у которого она сидела с вышиваньем, поверстанные в потешное войско бывшие царские конюхи в Преображенском толковали о делах конюшенных. И, стосковавшиеся по коням — государь коней не жаловал, так что и войску больше приходилось шествовать пешком через буераки, — они вспоминали былые царские охоты, смышленых аргамаков, минувшую вместе с покойным государем Алексеем Михайловичем роскошь и величие… Кроме всего прочего, сказано было и о лошадях, кои, утратив в лесу всадника, сами приходили на конюшню, выбираясь при этом безошибочно из любой чащобы.

Сейчас те речи вспомнились.

И помолилась Аленка, что было сил и страсти, чтобы лошадь вынесла до ночи к человеческому жилью, потому что встречаться с волками ей было не с руки, она не отбилась бы одним кнутом.

А потом сытные пироги навели на нее дремоту, так что очнулась она уже в сумерках и не по своей воле.

Кто-то безжалостно тряс ее за плечи. Аленка открыла глаза — и увидела бородатое лицо.

— Ты кто такая, блядина дочь? Ты чего тут разоспалась? Где Степан Петрович? Афонька где?..

— Господи Иисусе! — только и могла вымолвить Алена. — Ох, смертушка моя…

С перепугу ей стало плохо, она зажала рот непослушной после сна на морозе рукой и отпихнула мужика.

Пока она, свесившись из саней и едва ли не ткнувшись головой в сугроб, выкидывала всё, съеденное за этот день, двое мужиков, стоя над ней, хмуро смотрели друг на друга: на нее смотреть — так с души воротило…

— Погоди, сейчас оклемается, — сказал один. — Допытаемся…

— Черт знает что! — буркнул другой, тот, что тряс Алену. — Вместо хозяина с Афонькой — баба брюхатая! Афонька, что ли, успел?

К ним, придерживая на груди шубку внакидку, подбежала красивая девка в лихо надвинутом меховом треухе.

— Светики мои, что же Степушка в горницу нейдет?

— Молчи, не голоси, — одернул ее степенный мужик. — Кабы лиха не было… Помоги лучше бабе.

— А Степушка? Афимьюшка извелась, ожидаючи… — уже поняв, что стряслось неладное, но позабыв убрать улыбку с краснощекого лица, произнесла девка.

Алена тяжело дышала. Схватив в горсть чистого снега, она отерла рот. Схватила еще — прошлась по щекам и подбородку. В третий раз хватанула полон рот снега — и с того у нее если не во рту, так в голове несколько прояснело.

— Люди добрые, — с трудом вымолвила она, вылезая из саней. — Православные… Бог вам поможет… Отведите меня хоть в подклет… Не могу боле…

И сама осознала, насколько невнятно говорит. Язык ее от цинги сделался косен.

— Да где же Степан Петрович? — подхватывая ее, спросил степенный мужик. — Жив?

— Жив, жив… — Алена повисла на его плече, ноги не слушались. — И Афоня жив…

— Велик Господь! — сказал тот из мужиков, что пошустрее и помоложе. — А ты, Парашка, что глядишь? Помоги, как у вас у баб, ведется! Бери ее с другого боку!