Окаянная сила

Но, хоть и пообещала Алена после долгих уговоров избавиться от иголки, хоть и унесла ее ночью, чтобы, как водится, закопать, однако присмотрела местечко, где спрятать это Кореленкино наследство. Росла на задах засохшая яблонька, холодной зимы не пережившая, и ни у кого руки не дошли спилить. Вот к ней за кору и спрятала Алена иголку, здраво рассудив, что яблоньке-то уж ничего повредить не сможет.

Спрятала, да ненадолго…

Сходили в тот же день со Степанидой к Феклице, забрали горшок, и отправилась с ним Алена усадьбу купчихи Калашниковой отыскивать. Можно бы и к Петру Данилычу деньги снести, где искать кардашовские лавки — Алена знала, да как ему всё растолковать? А Любови Иннокентьевне врать не приходилось — она сама общим враньем с Аленой была повязана.

Дошла Алена до ворот, у которых здоровые мужики стояли, прохожий люд задирали. Спросила вежливо — кто бы взялся снести узелок хозяйке, матушке Любови Иннокентьевне?

— Да ты, девка, сама заходи, дома хозяйка-то, — пригласили мужики.

— Недосуг мне, — отказалась Алена, — а на добром слове благодарствую. Передать просили добрые люди, а меня-то Любовь Иннокентьевна и в глаза не видывала. И велено сказать — что купецкая вдова Алена Дмитриевна узелок шлет на сохранение.

Алена здраво рассудила, что сообразительная купчиха сразу догадается, чей узелок. А о том, чтобы по требованию не вернуть денег, — о том и речи быть не могло. Прежде всего — старые купеческие роды честь блюли. А во-вторых — рассказать, где нужно, как Любовь Иннокентьевна послушание матушки Александры исполнила, — и долго ей придется это дело расхлебывать. Она это понимает, так что деньги и впрямь в надежном месте.

Словом, вызвали мужики комнатную женщину, отдали ей для хозяйки узелок. Алена же, посмеиваясь, скрылась — вот только что стояла у ворот, с мужиками толковала, и на тебе — нет уж ее! А всё — горсточка серого мака наговоренная да через плечо кинутая. И не заметил никто, в какую сторону пошла…

Очень уж не хотелось Алене рассказывать купчихе Калашниковой про свои похождения.

Степанида же тем временем ходила разведать про дорогу к Алатырскому морю и пришла домой озадаченная — оказалось, там и не немецкие даже, а вовсе свейские земли, а живут на них понемногу где немцы, где поляки, где чухонцы, и кого там только нет. С немцами-то было бы проще — узнать в слободе, что да как. А тут непонятно даже, кого расспросить.

Повздыхала Степанида и назначила себе полный пост на двенадцать дней, чтобы мысли смутные прояснить и до снов вещих допоститься.

Ведуньи четыре поста знали. Духовный пост себе — когда слово бранное, в течение года сказанное, могло всю работу разбить. Духовный пост болящему — с тем же условием. Ястной пост — это проще всего, когда нельзя скоромное есть. Отрешенный пост — когда от всех увеселений на год отказываются, ни на свадьбу, ни на крестины не ходят. И строгий пост — на одной воде.

Глядеть на Степаниду, день ото дня тощающую да бледнеющую, в молитвы углубленную, было выше Алениных сил — стала она из дому убегать. А куда бежать, как не к Анисьиному дому — душеньку потравить, на Владимира издали поглядеть. Он взгляд чуял, оборачивался. И видела Алена — мечется ясный сокол, и невесту любит, и к ней, к Алене, вдруг то потянет, то отпустит… Видела — а на глаза попадаться боялась. Издали-то все бабы хороши, а как увидит он ее вблизи, никакой статности и дородства не нажившую, в двадцать-то четыре годка — не девку, но и не бабу, да уже рожавшую, да ночными ведовскими делами румянец с круглого личика согнавшую… И проклятье! Ох, боялась Алена, что уложит своего ясного сокола в пятый по счету гроб!

Боялась она — и злилась. А злилась, понятное дело, на Анисью. Не на себя же, в самом деле! Пока еще удастся то проклятье отделать, а тем временем повенчается Владимир на Анисье, и прощай, ясный сокол…

Злилась она этак день, и два, и три, и, пробегая мимо яблоньки сухой, поглядывала на нее, как на тайную свою сообщницу, и догляделась. Учила ведь ее Степанида, как снять наговор на иголку, да и сам наговор сказала — не чтобы в дело пускать, а чтобы поняла Алена, как он действует.

А иголочка-то за корой словно нарочно для наговора скована — недлинная, тоненькая, ее не то что, скажем, в шубу незаметно приткнуть можно, а хоть в подол тонкой сорочки.

И, приметив, в какую церковь ходит Анисья с матерью и сестрой, в ночь накануне взяла Алена свечку тоненькую воску ярого. Ночь была избрана точнехонько — самое новолунье.

Вышла Алена к яблоне тайно, с горящей свечкой, достала иголочку, согрела ее в кулаке. Не ощущалась в нем иголочка, но тепло руки приняла. Теперь пора было дело делать, пока Степанида Алены не хватилась.

— Как месяц млад нарождается и пойдет по небу Господнему своим путем и своей дороженькой, сам себе хозяин, — глядя вверх, негромко сказала Алена, — так бы и у рабы Алены народилась сила и власть. И знала бы она дороги всех своих недругов, и держала бы их в своей правой руке, в своем правом кулаке…

Тут она разжала кулачок.

Иголка лежала поперек ладони, легонькая, ладная, с ушком крохотным. Левая рука Алены была занята свечкой, поэтому она взяла иголку губами и перехватила пальцами. Затем наклонила свечку и дала капле воска упасть на игольное ушко.

— Не град, не столица, а черная гробница, в ней лежит сатаница, мертвая девица, — стала она тихо и грозно наговаривать на восковую каплю. — Рука у нее не поднимается, кровь у нее не разбегается, сердце любовью не загорается, ни по ком не скорбит, не сокрушается. Такова бы по моему слову была раба Анисья, и такова бы она казалась рабу Владимиру, и иной бы ей не быть. Как этот воск липнет к железу, так бы мои слова липли к этому воску.

Главное было говорить не громче дыханья, не то услышит кто — и заговор будет поломан.

Задумалась Алена на мгновенье, подбирая сильненький замок.

— Нет моим словам ни недоговора, ни переговора, будь ты, мой приговор, крепче камня и железа. Аминь.

Теперь уж оставалось лишь выследить Анисью у заутрени, подойти поближе да и всадить иголочку точнехонько в боковой шов верхней сорочки, чтобы скользнула она туда и исчезла вместе с ушком своим, что залито наговоренным воском. А воск-то потемнел!

Совершила Алена это дело — а тут и Рязанкин пост окончился. Прибегает Алена с заутрени очень собой довольная — и подкралась незаметненько, и всадила точнехонько! — а Степанида уже горшками гремит. Оголодала, но сразу наедаться нельзя. Кваску, капустки, потом — хлеба ломоть, и лишь к вечеру — каша.

— Ну, что, Степанидушка? — кинулась к ней Алена. — Видела?

— Слава те господи, видела явственно, — отвечала довольная Рязанка. — Садись, поедим, потом расскажу.

Еле Алена дотерпела, куском хлеба давилась — поскорее бы!

— Ну вот, видела я тебя, свет, на берегу немалой реки, и та река тебе покорна была. Плыть ты собиралась к острову Руяну. Город-то в устье стоит, корабли туда заходят, а потом уж из устья выходят в море.

— И что же — неужто я к острову по морю поплыву? — Алена и обрадовалась, и ужаснулась. Сказывали в Верху, что государь Петр Алексеич, будучи в Архангельске, ходил на кораблях, больших и малых, и поднялась буря, и чуть было он не утоп. Господи, да когда ж это было?.. Дунюшка Павлушеньку похоронила — вот когда…