Океан. Выпуск второй

— Пошел ты!.. — сказал Костя. Он не укачивался, просто чувствовал себя не в своей тарелке, ощущал непонятную слабость от непрерывных взлетов и падений. — Олег не родился, как ты, в море.

А Олега и вправду совсем развезло.

Серега отвернулся, а Вася схватил парня за плечи:

— Ничего, теперь легче будет. Иди ложись прямо на сети.

Он провел Олега к трюму, заваленному сетями. Тут и ребята помогли, сделали в грудах сетей нечто вроде ниши. Туда и прилег Олег, полный благодарности, любви к Васе. Он подумал: «Вот у меня появился настоящий друг. Да и остальные ребята — ничего». И так он лежал на мокрых сетях, которые казались ему лучше перины, преодолевал в себе тошноту, то и дело подступавшую к горлу. Сети защищали его от ветра, а волны захлестывали. Они уже свободно перекатывались через палубу, но ловцов защищали рыбацкие непромокаемые комбинезоны. Хуже было старшине, который быстро промок до нитки и теперь ругал себя за то, что не взял плащ. Ведь подумал взять, когда капитан сказал о возможном шторме, и не взял. Однако от этой мысли его отвлекла все возрастающая тревога: на глазах шторм усиливался, разыгрывался не на шутку, а до базы оставалось еще миль пять.

— Хлопцы, будьте осторожны! — крикнул Карпович. — Держитесь друг за друга, смотрите, чтобы никого не смыло за борт!

Но ловцам можно было бы это и не говорить. Все знали: за бортом почти ледяная вода. Утонуть, конечно, не утонешь, спасательный пояс не даст утонуть, а вот окоченеть можно быстро, в считанные минуты. Старшина передвинул руку по румпелю, пощупал висевшие на нем два спасательных круга и мысленно представил себе, как он будет действовать, если за бортом окажется человек. Он сразу сбросит газ, не глядя рванет с румпеля круг и бросит его освободившейся от рукояти газа левой рукой. Около компаса, закрепленного на крыше рубки, лежит наготове добрый моток японского линя. Тоже пригодится, если его кинуть, как лассо. С его помощью на прошлой неделе вытащили из моря упавшего за борт Олега. Олег упал в тихую погоду и по своей вине.

Олега вытащили сразу. Он был, как кутенок, мокрый, жалкий и весь дрожал. Старшина ограничился тем, что отчитал его, а докладывать о случившемся не стал.

И вот сейчас Карпович, промокший до нитки, мечтал, что придут на базу, поднимут их на «балыки», то есть на мотобалки, и первое, что он сделает, — это пойдет в баню. В бане он хорошо попарится, надо бы с веником, но нет веника, придется у кого-нибудь попросить.

И так он мечтал о бане, вспоминал сына, и оттого становилось ему теплее.

Чуть закрывал старшина уставшие глаза, как перед ним появлялся Федька, с пухлыми губами, которые он измазал чернилами. Мальчик только что закончил свое первое письмо из одной фразы и теперь спрашивал у отца: «Папа, а где вы бываете с мамой каждый год и так подолгу?»

«Далеко, сынище», — кратко отвечал старшина и чувствовал, что мальчику нужны объяснения. А как все объяснить? Не просто ведь рассказать семилетнему человеку о работе на воде, посреди морей и океанов.

И неожиданно пришел в голову ответ:

«Мы, сынище, бываем там, где зимуют раки!»

Горделиво оглядел старшина просторы Охотского моря — именно здесь зимуют крабы, которых он ловит добрую половину своей жизни. Знакомо тут все, одним словом, — привычное место работы. И он обязан интересно рассказать сыну о месте своей работы. Кто знает, может, Федор изберет себе профессию краболова, как отец и мать?

Но Евгений Карпович не любил много говорить, не умел он и на бумаге складывать слова.

Старшина оглянулся. Экипаж «семерки» у рубки — совсем молодые ребята. Каждый из них вдвое моложе его, если не считать моториста Василия Ивановича, и за каждого он в ответе.

— Хлопцы, — крикнул Карпович бодрым голосом, — как настроение, дела?

За всех ответил неунывающий остряк Серега:

— Чего спрашиваешь, Женя? Дела как корабль: качает, мутит, а деваться некуда — кругом вода!

— Вот именно, — пробурчал Василий Иванович, высовываясь из рубки, затем пальцем поманил старшину.

Старшина наклонился, и моторист заговорил тихо, но внятно. Никто не слышал их разговора, даже Серега. Серега ответил на вопрос Карповича и снова начал фантазировать, выдумывать ситуации одна нелепее другой.

Он решил, что завтра он предложит экипажу «семерки» назвать бот не цифрой, а именем, достойным их славного суденышка. Смотри, как штормит, как кидает его, а оно хоть бы хны! Сильнейшее судно. И почему бы его так и не назвать — «Сильнейшее» или лучше «Сильнейших». И тогда он, Серега, будет помстаршины «Сильнейших». Экипаж сильнейших!

Костя, глядя на бушующее море, думал, что не так страшен черт, как его малюют. Вот штормит, ветер, считай, ураганный, а больше ничего особенного не происходит. Волны, конечно, большие, не то что у них на озере около деревни Рог, но к их величине привыкнуть можно. Костя чувствовал, как, впрочем, и остальные на борту «семерки», уверенность.

Батаев крепко прижался к рубке спиной, уперся ногами в сети и, закрыв глаза, даже дремал, мысли у него были обрывочные, неясные.

Василию Ивановичу в рубке было лучше, чем другим. По крайней мере, его не обдавало водой, не бил в лицо ветер со снежной крупой. Над головой у него тускло светила лампочка, в ногах рокотал мотор, который он слушал, как врач слушает сердце больного, и оставался им доволен. Иногда Василий Иванович кашлял и ощущал при этом боль в легких, но он не придавал значения этой боли, привык к ней. «Застудился чуток, — думал он, — да ничего, пройдет. Впервой, что ли?» Карпович не один раз посылал его в лазарет, но моторист, никогда не болевший в жизни, считал, что доктора ничего не знают и не понимают. «Как доктор могёт увидеть, что внутри у меня делается? Вон мотор в мильен раз проще человека устроен, а откуда я знаю, что у него делается внутри?» Василий Иванович был отличным мотористом, знал устройство мотора своего бота назубок, но у него не хватало воображения представить взаимодействие всех деталей мотора в целом, то, как происходит всасывание горючего, вспышка и отход продуктов сгорания. Это было для него тайной за семью печатями.

И вот сейчас он привычно слушал гул мотора, и что-то в гуле ему не нравилось. Ведь и в гуле, в грохоте моторов есть своя мелодия, организованность некая, и знал моторист по опыту: нехорошо, если она меняется. Но причину установить он не мог, и поэтому росла его тревога. Василий Иванович, кряхтя, развернулся в своей тесной рубке и с большой неохотой полез наружу, услышал ответ Сереги, проворчал: «Вот именно» — и поманил старшину пальцем.

— Женя, — сказал моторист, — двигун поет не так. Отчего, не пойму, но только не по моему сердцу!

— Прогляди все, проверь, а я буду осторожно газовать.

— Как проверить? Заглушить бы мотор на пять минут…

— Ты что? — проворчал старшина. — Это для нас смерть!

В пять часов вечера капитан спустился с мостика в кают-компанию на ужин. Он хмуро сел на свое место и без особой охоты стал есть суп, не доел его и отодвинул тарелку в сторону. Нина, старшая буфетчица, обеспокоенно спросила:

— Плохо приготовлен, Илья Ефремович?

— Да нет, — сказал капитан и оглядел кают-компанию.

Кое-где были пустые стулья. Не пришла на ужин инженер-экономист, молоденькая девчонка, год назад закончившая институт. Не пришла и мастер экспортного цеха. Они очень плохо переносили качку. Ну, без мастера в цехе ничего особенного не случится, а вот экономист… Ночью, когда станет завод, некому будет подсчитать расход сырца, общий выход продукции и другие данные, о которых сообщают в крабофлот ежедневно.

И тогда капитана будет критиковать в капитанский час начальник экспедиции, хотя он великолепно знает, какой на флотилии хлипкий экономист. Она и при пяти баллах ходит сама не своя и с перевязанной мокрым полотенцем головой.