Океания. Остров бездельников
Шрифт:
Лута смотрит на фотографию, погружаясь в воспоминания.
— В этом году двадцать лет, как он оставил нас, а потом Чарлз прислал письмо о том, что он умер. Мы все расстроились, но теперь к нам приехал ты, и мы счастливы. Он был бы рад, что ты здесь.
С этими словами Лута соскальзывает со скамейки, словно сегодня сказано уже достаточно, и, пожелав мне доброй ночи, исчезает во тьме.
«Какое прекрасное место», — думаю я, направляясь в спальню с керосиновой лампой в руках. Лучше не пожелаешь. Конечно, мне еще предстояло выяснить, какой «полезной» деятельностью заниматься, но ведь прошло еще не более суток. Естественно, сначала надо освоиться, прежде чем что–либо решать.
Несмотря на свою сиесту, чувствую себя уставшим. Кладу фонарик «будь готов» под подушку, залезаю под сетку, задуваю лампу и закрываю глаза.
И тут до меня доносится этот звук.
Снова и снова.
Что–то шевелится, и это «что–то» находится в комнате. Да, несомненно. Одна из шести известных разновидностей. Я вглядываюсь в темноту. Нет, наверное, мне показалось. Опять прислушиваюсь, однако до моего слуха не долетает ни единого звука. Ну надо же быть таким идиотом.
Кто–то, как на батут, прыгает на мою москитную сетку.
Это явно какое–то живое существо…
И что тут делать, когда на вашу москитную сетку в разгар ночи приземляется неопознанное живое существо? Лично у меня не было никаких идей на этот счет. Я никогда раньше не пользовался сетками от кровопийц. Осторожно засунув руку под подушку, достаю фонарь, нацеливаюсь и включаю. Усы, зубы и черная пуговица нервно шевелящегося носа — таков вид спереди самой огромной из когда–либо виденных мною крыс. Я вылетаю из кровати и падаю на четвереньки.
Да ладно, это ведь просто крыса! Всего лишь крыса?! Что значит «всего лишь»?!
Вскочив, начинаю метаться по комнате, перемещая луч фонарика из стороны в сторону, как умственно отсталый дуэлянт. Крыса не двигается с места и лишь смотрит на меня, угрожающе шевеля усами.
Я хватаю первое попавшееся мне под руку — бутылку лосьона от загара — и швыряю ее в чудовище. Но промахиваюсь — бутылка врезается в стену, крышка с нее соскакивает, и фонтан белой жидкости попадает мистеру Крысу в ухо. Это заставляет его прийти в себя, и незваный гость бросается к щели между стеной и крышей. На прощанье он виляет своим отвратительным розовым хвостом и окончательно исчезает.
По прошествии некоторого времени, когда уши у меня уже начинают болеть от напряжения, я снова залезаю под свою сетку. Аккуратно подоткнув ее под тончайший матрац, до подбородка натягиваю простыню и снова закрываю глаза.
Я совершил непростительную ошибку.
Ну как можно было сюда приезжать?!
Глава 5 Отважный новый мир
Я преподаю урок. — А затем получаю его сам. — Знакомлюсь с соседями. — Иду на экскурсию. — Посещаю дом предстоятеля. — Больше узнаю о ежедневном расписании Капитана. — Лишаюсь возможности насладиться прелестями рыбной ловли. — Получаю помощь от кошки. — И обнаруживаю, что помощь Смол Тому предполагает не столько успех, сколько участие.
Дневной свет восстанавливает мое равновесие и, бреясь над ведром, принесенным Стэнли, я взираю на нагревающееся небо с большим энтузиазмом.
Пытаясь вызвать в себе нарциссическое удовольствие, стараюсь рассмотреть свое отражение в воде, однако всякий раз, как мне удается это сделать, с моего подбородка в ведро слетает капля, которая тут же создает помехи в виде расходящихся кругов.
Я продолжаю соскребать с подбородка восковой белый осадок от своего крема для бритья, который отказывается пениться, и изумленно трясу головой при столкновении с новой реальностью, однако пронзительная боль в мочке уха и капля крови, растекающаяся по воде, убеждают меня, что это не сон. По привычке встряхиваю бритвенный станок, и несколько капель крема попадают на раздраженную ящерицу, которая с возмущенным видом спешит спрятаться под дом, чтобы привести себя в порядок. И то правда: я ведь на Соломоновых островах и, несомненно, как написал бы Гримбл, должен наилучшим образом использовать свое положение.
Церковный колокол звонит неожиданно рано. Я от внезапности вздрагиваю и, обернувшись, вижу, что на скамейке у дома сидит Лута. Одевшись с бешеной скоростью, какую я освоил за долгие годы пребывания в школе, когда пытался успеть к первому уроку, спешу мигом спуститься по лестнице и с максимальной бодростью его поприветствовать.
— Сейчас служба, если хочешь, в церкви.
—
Да, здорово. Служба — это хорошо, — поддакиваю я и вяло плетусь за Лутой.В церкви, к моему неимоверному смущению, перед рядом скамеек справа стоит один–единственный стул. Меня чуть ли не силком подводят к нему и кладут на колени влажную, подернувшуюся плесенью Библию. К открытой странице ржавой скрепкой приколот листок бумаги, на котором обозначено мое имя, — явный намек, что именно я и должен начать чтение. Естественно, предназначенное для озвучивания место состоит из целого ряда практически непроизносимых имен. Кто в здравом уме и трезвой памяти станет называть своих детей Косфовом, Елиасафом или Аминанадабом?
По кивку улыбающегося священника, который проводит службу с удивительной энергией для столь раннего часа, я начинаю продираться сквозь частокол имен. Возможно, мне не следует так волноваться, поскольку, когда я поднимаю голову и закрываю книгу, вижу, что паства находится в каком–то бессознательном состоянии. Большая часть женщин, сидящих слева от прохода, и мужчин, расположенных справа, прильнули лбами к спинкам впереди стоящих скамеек, словно погрузившись в глубокую задумчивость. Непродолжительная служба устроена по знакомому мне распорядку, и, хотя я мало что понимаю из произносимого, нетрудно догадаться, когда наступает завершение: священник, сочно сплюнув из окна, произносит несколько слов и осеняет всех крестом. Мы уже выходим на улицу, и я поворачиваю к дому, как в этот момент из церкви, путаясь в сутане, вдруг выбегает священник.
— Полагаю, мистер Уилл?
— Уилл. Да, просто Уилл. Привет.
— Меня зовут Дадли Смол Том. Очень рад с вами познакомиться, — с трудом переводя дыхание, произносит он.
Смол Том (то есть Маленький Том), как нетрудно догадаться, был хрупким, невысоким человеком, однако чуб, зачесанный назад в стиле звезд рок–н–ролла, существенно добавлял ему рост. Его бодрость, заразительная улыбка и непрерывный смех превращали самые обыденные дела в увлекательное занятие. Будучи самоутвержденным капелланом, он организовывал и проводил церковные службы в отсутствии викария, приезжавшего лишь раз в месяц для того, чтобы причастить прихожан и погладить детишек по голове. Светский проповедник, или катехист, по его же собственным словам, он осуществлял свои функции с такой энергией, что воскресные службы превращались в нечто большее, нежели обычная проповедь. Он разыгрывал яркое театральное представление. Его певучая речь, страстные призывы «помолимся» и бесконечное разнообразие церковного гардероба, который его жена усердно покрывала вышивкой, могли вдохнуть жизнь в любую церковь в самые трудные времена.
Мы идем по дорожке, и он спрашивает, понравилась ли мне служба. «Да–да», — заверяю его я.
— У нас меланезийская церковь, одна из разновидностей англиканской. Думаю, вы принадлежите именно к этой церкви, мистер Уилл?
Я заверяю его в своей лояльности.
— Нас познакомил с Господом епископ Паттесон в 1866 году, но какой–то житель Соломоновых островов убил его. И я очень сожалею об этом, — скорбно добавляет он. — Раньше очень многие любили есть людей. Очень плохо.
Смол Том окидывает меня быстрым взглядом. Конечно, я с ним согласен: просто ужас какой–то.
— Черный — плохой человек.
— О, нет–нет… Я хочу сказать…
У меня нет ни малейшего представления, как на это реагировать, однако многие мои прежние убеждения подвергаются испытанию. К счастью, Дадли Смол Том уже полностью погружается в историю меланезийской церкви.
Начиная с середины XIX века сюда регулярно приезжали миссионеры самых разнообразных христианских конфессий, стремившиеся обратить в свою веру язычников. Островитяне к тому времени раскусили уловки белых, появившихся здесь несколькими годами ранее, — это были работорговцы, которые цинично заманивали жителей на борт своих кораблей с помощью зеркал, безделушек и выпивки. Потом они запирали островитян в трюмах и отвозили их на плантации сахарного тростника в Северную Австралию. Поэтому островитяне стойко защищали свои дома и привычный образ жизни от всех приезжих, включая тех, кто носил на себе крест. Как правило, они просто убивали и съедали их. На протяжении многих лет этот способ противостояния доказывал свою действенность, и миссионеры самых разных конфессий сходились во мнении, что во всем Тихоокеанском бассейне самые твердолобые — именно обитатели Соломоновых островов.