Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана
Шрифт:
– Ну, слушаю.
– Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэ-лайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы – боимся…
– Чего боитесь?
– Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!
– Не знаю.
– Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.
Боцман все понял.
– Дурак ты, – дружелюбно сказал он, – знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом
Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:
– Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…
– Брось дурить, – строго прервал его Антон Захарович. – Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, – добавил он, помолчав, – обещаю сказать, что ты просишь…
По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое – договор заключен.
Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.
И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:
– Так-то вернее!..
Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:
– И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…
Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.
– Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!
– Переживаешь?
– А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.
– Эх, Мацута, Мацута, – сказал главный капитан, – забываешь ты об одной вещи!
– Это о какой же?
– Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни – это крепчайший сплав получается.
– Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, – передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, – если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?
– Ты, боцман, – вздохнул Дементьев, – не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, – значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…
Боцман обрадованно задвигал стулом:
– Ну, ну?
– Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела – так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…
– Ну, а все-таки? – насторожился Мацута.
Дементьев испытующе поглядел в глаза старого моряка и сказал:
– Хватит. Повоевали. Молодежь учить будешь. Преподавателем-лаборантом в мореходный техникум пойдешь?..
– Преподавателем?..
– Да!
– Что вы, Генрих Богданович, ведь я же – боцман.
– Да, ты боцман, который знает море и корабль, как никто. А это как раз то, что нам нужно. Ты будешь вести курс корабельной практики: вязание узлов, парусное дело, якорное устройство, правила управления шлюпкой и тысячи других вещей, которые ты изучил вот этим местом…
И, весело засмеявшись, главный капитан
флотилии постучал себе кулаком по загривку.Придя домой, Антон Захарович обнял жену и сказал:
– Дают мне дело: и хочется взять, и боязно чего-то.
– Какое же это дело?
– Быть преподавателем в «мореходке».
Тетя Поля на мгновение задумалась.
– Скажи, Антоша, когда к тебе на корабль приходил молодой матрос, ты учил его?
– Учил. А то как же?
– Не было тебе боязно?
– Не было.
– Тогда чего же ты боишься сейчас?
– А ведь верно, – сказал Антон Захарович. – Ты у меня, Поленька, умница!..
Награда за неудачу
После того как союзникам удалось подвести свои армии к границам Германии, немцы стали перегонять на север почти весь свой подводный флот, – центр торпедной войны переносился, таким образом, в арктические широты. К осени 1944 года в Баренцевом море насчитывалось уже около двухсот гитлеровских субмарин, которые постоянно крейсировали на скрещении военных и торговых коммуникаций. Здесь были подлодки, совсем недавно спущенные со стапелей, с плохо обученными командами, рассчитанные гитлеровскими инженерами на короткое существование. Здесь были и старые субмарины, на рубках которых висели лавровые венки. Цифрой отмечался счет побед, куда входили и безобидные траулеры, и грязные английские дрифтеры, и увеселительные яхты, потопить которые не стоило особого труда. Но все же этот мрачный счет иногда переваливал даже за сотню, и схватиться с таким врагом было совсем нелегким испытанием…
С такой подлодкой и встретился полчаса тому назад Рябинин и вот теперь лежал на диване в своей каюте, а штурман перевязывал ему раненую руку.
Прохор Николаевич что-то сказал.
– Что? Я не расслышал, – переспросил Малявко.
– Я говорю – водки бы.
– А хотите?
– Пустяковая рана, а… болит, – не сразу признался Рябинин.
Он лежал, откинув голову назад, и углы его большого темного рта были опущены книзу. Крупные капли пота покрывали высокий лоб, глаза налились кровью. В откинутых иллюминаторах виднелись встревоженные лица матросов, заглядывавших в каюту капитана с палубы.
Мурмылов принес стакан водки. Рябинин поднялся, выпил, поморщился:
– Закройте иллюминаторы, оставьте меня одного.
– Есть, – ответил Малявко, отпуская на время жгут, перетягивающий руку Рябинина.
– Курс прежний – к берегам Новой Земли.
– Есть!
– Нижние паруса взять в рифы – ветер усиливается.
– Есть!
– Можете идти.
– Есть!
– Обождите, штурман…
– Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант.
Аркаша Малявко подошел к дивану, и Рябинин, взяв его руку, крепко пожал ее:
– А теперь, штурман, идите…
Когда иллюминаторы были закрыты – стало совсем невмоготу. Палубный настил каюты вместе с диваном стоял наклонно, и просившее покоя тело приходилось держать в постоянном напряжении. Осколочная рана пылала жгучим огнем, и внутри ее все время что-то дергалось.
Прислушиваясь к размахам качки, которые заставляли шхуну скрипеть дубовыми распорами бимсов, Прохор Николаевич, полузакрыв глаза, снова переживал события истекшего дня…