Оклик

Память нескончаемыми волнами катит к берегу, и, как оставшиеся в живых евреи Европы пытались под покровом ночи прибиться к этой земле, вот уже десятки лет к ней плывут в темноте, выходят, курясь и томясь темными шатающимися дымами, мертвые евреи, ибо согласно "Зоару" они под землей и под водой перекатываются в Израиль, и берег всю ночь немеет от стонов этих выходящих, мечущихся, кличущих, ищущих родных и близких, которые живут где-то на этой земле, и десятки тысяч в Израиле ворочаются во снах, слышат оклики, вскакивают в ночи, прислушиваясь к шуму волн вдалеке, и всю жизнь вздрагивают, узнавая днем в толпе знакомый облик, походку, печальную улыбку, жест привета, бегут за ним, но облик исчезает; миллионы душ живут среди нас, не улетели к звездам, сгрудились на этой земле, они не безбытны – дома их – наши сны, печали.

Соты человеческой жизни здесь уплотнены, как нигде в мире, эта малая земля, как звезда с невероятной силой тяжести и внутреннего притяжения, как вечная гиря каторжника у каждого еврея, и нет от нее спасения, куда бы он ни сбежал.

Что скрыто за таинственным движением духа, который гору сгустившегося тумана мгновенно и так убеждающе зримо одушевляет формой, вселяя в нее нашу тревогу и страх?

Крокодил вытягивается в ехидну, и месяц, налившись бледным светом при солнце, зашедшем за трехголовое с единым туловищем чудовище, выскальзывает понизу медленно и тяжело бледным яйцом ехидны.

* * *

КАМЕННЫЙ КОМАНДОР – ВО СНЕ И НАЯВУ.

УДАР НИЖЕ ПОЯСА.

КОЗЛЫ ОТПУЩЕНИЯ И КОЗЛЫ

ПРЕСЛЕДУЮЩИЕ:

КОЗЛЯКОВСКИЙ И КОЗЛЮЧЕНКО.

БЕССМЫСЛЕННОСТЬ ЖИЗНИ И ЧУДО

БЕССАРАБСКОЙ ОСЕНИ.

ЧУГУННОЕ СВЕРЛО ЛЕСТНИЦЫ

ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО: МНЕ В ЗАТЫЛОК.

ПАМЯТНИК ДЮКУ – СОЛОМИНКА УТОПАЮЩЕМУ.

БУМАГА С ЗОЛОТЫМ ОБРЕЗОМ: ЛЕНИНОСТАЛИН

– СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ.

СИНИЕ И БЕЛЫЕ МУНДИРЫ.

ГОРОСКОП: РАСПИСАНИЕ ПОЕЗДОВ.

СОУЧАСТИЕ ОГОРОДНЫХ ЧУЧЕЛ.

В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ, КАК СБЕЖАВШИЙ

С КАТОРГИ.

ПОДОЗРЕНИЕ В НЕВИННОСТИ.

КАУШАНЫ – ЗАУШАНЫ.

ТОНУЩИЙ ДЕКАБРЬ.

ЛЕС, ИГРАЮЩИЙ ПОД СУРДИНУ ДУШИ.

СТРАШНЫЙ СУД: СУКОННАЯ СКУКА

ПРИСУТСТВЕННЫХ МЕСТ.

НОВЫЙ ГОД: СПЕШНО ВЗВЕШЕН.

НЕПОКРЫТЫЙ ВЕКСЕЛЬ ЖИЗНИ.

НОЧЬ: ЯМА ОДИНОЧЕСТВА И ВОЛЧЬЕЙ СТУЖИ.

ВОЕНЩИНА: ДРЕВЕСНО-ПОРТЯНОЧНЫЙ ВКУС

ВО РТУ.

КАПЕЛЬ, СЛЕЗА И ПЯТАЯ СИМФОНИЯ

БЕТХОВЕНА.

ЛАВРЕНТИЙ ПАЛАЧ.

ЛЕТО БЕРИИ: ЛЕТУЧИЕ МЫШИ НАД ТЮРЬМОЙ.

День тридцать первого августа пятьдесят второго выпадал на воскресенье. За несколько дней до этого надо было сняться с воинского учета перед отъездом в Одессу. Понедельник – день тяжелый, чем военкомат не шутит, и я решил пойти во вторник, двадцать шестого.

Спал я на свежем воздухе, в узком, как нора, шалаше, пристроенном самодельно к дряхлому нашему забору, и первое предутреннее, едва уловимое движение ветерка с реки поверх охладившейся за ночь суши будило меня: словно кто-то осторожно шарил в еще зеленых, но уже теряющих мягкость листьях. В сырой свежести раннего часа вокруг малой травинки, замершей перед моими глазами, тьма ночи начинала выдыхаться, терять свою силу и аромат, звезды выцветали и блекли. В плавнях начиналась перекличка петухов. Я шел по спящему, почти пустому и потому такому беззащитному городку: ранний час обострял чувство прощания. Я старался ступать помягче, чтобы стук шагов не прогонял своим безжизненным равнодушием это чувство.

Первые розовые проблески зари я увидел в широком прогале между аллеями старого парка. Птицы в листве прочищали со сна свои горла, и щебечущий мусор сыпался с деревьев.

Скамейка, на которой мы сиживали с Валей, была мокрой от росы. Грубо выкрашенные под бронзу то ли гипсовые, то ли каменные сапоги вождя (Лоцмана, Командора, Вперед смотрящего, имя которого со всех сил стараешься не держать в уме в сложных манипуляциях математики подсознания) топтали зарю. Эта опасная метафора, на миг выскользнувшая из-под контроля сознания, была тут же проглочена страхом и внезапным видением темного коридора военкомата, как выстрел кольнувшим грудь.

Но все заливая потоками нового дня, мягкие воды рассвета вовсю хлестали между деревьями, поверх крыш, прорываясь в наималейшую щель.

Солнце колыхалось в собственном золотистом дыму, оживляя даже угрюмое, длинное, как амбар, с решетками на окнах здание военкомата. В коридоре в этот первый час рабочего дня было пусто. Я постучал в дверь.

За столом сидел майор Козляковский, голенастый и длинный, как его фамилия, со страдальческим выражением на вечно пепельном его лице мелкого садиста и пакостника. О свирепости его ходили легенды. У окна стоял незнакомый мне подполковник со старым бабьим лицом и бескровными губами, так, что казалось, лицевое тесто просто рассекалось отверстием хилого рта.

Чего надо? – спросил Козляковский, уставившись в стену.

Сняться с учета… в связи с отъездом на учебу… – я положил осторожно на стол приписное свидетельство и справку о зачислении в институт.

Выйди, – сказал Козляковский, не отрывая взгляда от стены.

Испытывая глубоко затаившееся омерзение, я вышел, как выходят из палаты тяжело больного, и тихо прикрыл железную дверь.

Прошло более десяти минут. Я впервые в жизни снимался вообще с какого-то "учета" и потому не знал, сколько это должно продолжаться.

Вдруг дверь резко распахнулась и Козляковский вышел на своих полусогнутых, заправленных, вероятно, в козловые сапоги, глядя поверх меня в серую стену коридора, резанул с гнусавинкой в голосе;

Зайди!

Подполковник сидел за столом, в фуражке, и тут я вспомнил, что он совершенно лыс.

Стой, как положено, – заорал Козляковский, – распустили вас в школе.

Подполковник рассматривал мои документы:

Паспорт с собой?

Я подал паспорт.

Мы направляем вас в летное военное училище, – заговорил подполковник, шлепая губами, как человек, у которого отсутствуют передние зубы. Краем уха я уже слышал о внезапных разнарядках, спускаемых в военкоматы из училищ: вот и влип со своими расчетами – вторник, утренний час. За решетками окна весело клубилось августовское солнце, еще более подчеркивая мою беспомощность, и сапоги Козляковского, то ли козловые, то ли хромовые, бронзовея на глазах, топтали световую полоску на казенном полу.

Но я же принят в институт… И у меня… медаль…

Медалист!.. Брезгуешь военным училищем? Забыл про долг призывника перед родиной?.. Задрал нос? – заорал Козляковский, и лицо его стало еще более страдальческим, сморщившись, как от сильной зубной боли, он почти плакал и временами гнусаво блеял, – подполковник окружного военного комиссариата с ним разговаривает, а он… медаль, институт.

За восемнадцать лет жизни никто еще на меня так не орал. Внутри что-то оборвалось, как от удара ниже пояса. Гнусавый голос хлестал, как плеть по обнаженной печени.

Но в училище… это… добровольно, – обрел я слабое дыхание после удара, едва шевеля губами.

Доброволец! – взвизгнул Козляковский. – Ишь, свободы захотел? Ученый?.. А ты знаешь, что есть закон: после окончания средней школы берут в армию с восемнадцати?.. Будешь выпендриваться, заберем в два счета.

Где ваш отец, этот… Исак? – брезгливо прошлепал губами подполковник, не отрывая взгляда от первой странички паспорта.

Был тяжело ранен… под Сталинградом. Умер в госпитале.

Так вы что, тоже боитесь умереть?.. Все вы?..