Окна на север

«Над широкой вечерней равниной…»

Над широкой вечерней равниной — Память незабываемых дней. Да в улыбке подросшего сына Слабый отблеск улыбки моей. Груды старых тетрадок на полке. Пачки писем (когда? от кого?) Чьей-то жизни слепые осколки. А потом — ничего. Ничего… Много скучных стихов. Да еще — Крест, обвитый зеленым плющем. 1936

«Есть такое слово: „не могу“…»

Есть такое слово: «не могу». Глупое такое слово. Словно стон, оно слетает с губ В тишине отчаянья глухого. «Не могу»… и слезы на глазах, Жалкие, беспомощные слезы. И отчаянье, и стыд, и страх. И кому-то скрытая угроза… Руки жалобно спадают с плеч И висят безжизненно, как плети… — Значит, больше нечего беречь, Кроме призрачной мечты о смерти… Но в каком-то дьявольском кругу Сердце бьется и тоскует снова… Глупенькое слово: «не могу». Грустное такое слово. 1937

«Лета не было в этом году…»

Лета не было в этом году. Лето кануло в темном бреду, В жутком мраке пустых и бессолнечных дней, Где теперь с каждым днем холодней. Ты один в ореоле бесснежной зимы, Где навеки несхожие мы. Я одна — в темноте, где надежды и ложь. Ты в мою темноту не сойдешь. Лета не было в этом году. А зимой я тебя не найду. 1937

«К чему теперь высокомерье…»

К чему теперь высокомерье, Мой честный, безупречный путь? Кого и в чем я разуверю, Кого сумею обмануть? И кто найдет меня прекрасной В недостижимости такой, С такой непогрешимо-ясной, И слишком трезвою душой. И для чего теперь певучий, Мой правильный чеканный стих, Когда я знаю, что не лучше Таких же тысячи других. Когда я знаю (втайне где-то, Наедине сама с собой), Что жизнь моя была согрета Одной бессмысленной мечтой. 1937

«От женских слез — до нежности мужской…»

От женских слез — до нежности мужской, От слов тоски — до исступленной страсти… Не трудно утешать в беде большой Словами одиночества и счастья. Не трудно даже помогать в борьбе Хорошим, умным, и спокойным словом. Ты дал мне столько нежности суровой За все стихи и слезы о тебе. Но — если грозы напряженной стаей Давно уж пронеслись над головой? Но если жизнь, бессмысленно пустая, Плывет без драм, без бурь, без ничего? Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) — Все жадно чувствуя, все замечая, И не увидел сердца моего. 1938

«Я — человек второго сорта…»

Я — человек второго сорта, Без «широты» и «глубины». И для чего, какого чорта, Такие люди рождены? Зачем? Чтоб нищенкой унылой Топтаться на чужом пути? От колыбели до могилы Себе приюта не найти? Всегда никчемной и забитой Всего бояться и терпеть, Чтоб у разбитого корыта Последней дурой умереть. Чтоб ничего не понимая, Смотреть в любимые глаза, За бесконечной чашкой чая Весь вечер слова не сказав… Молчать весь вечер, дни за днями, Молчать всю жизнь, молчать всегда, Чтоб никудышними стихами Вились ненужные года. Так жить, — смешно и неумело, Не сделав ровно ничего. Прислушиваться в мире целом Лишь к биенью сердца своего. И на кровати, в ночь глухую, В ночь униженья, ночь без сна, В давно привычном поцелуе Испить отчаянья до дна. 1938

«Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию…»

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию. «Новую жизнь» все равно уже мне не начать. Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые, И наложили на все неживую печать. Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером, Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке. Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, — Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке. А впереди — беспощадная мысль о расплате: Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой. Белая койка в высокой и душной палате. Крест деревянный, сколоченный верной рукой. 1938

«Мне холодно. Мне хочется согреться...»

Мне холодно. Мне хочется согреться Сесть ближе к печке. Пить горячий чай. И слушать радио. И сквозь печаль Следить, как стынет маленькое сердце. Как стынет это сердце. А в ответ — Огромный холод в равнодушном мире. Да музыка, скользящая в эфире С прекрасных и неведомых планет. «Прекрасных и неведомых»? — Едва ли. …Большой концерт в большом парижском зале… Мне очень холодно. Не превозмочь Моей, ничем не скрашенной печали. — И там, на улице, где стынет ночь, — И там, где музыка, в притихшей ложе, — Там холодно и одиноко тоже. 1939

«Приходят дни — во сне, не наяву…»

Приходят дни — во сне, не наяву. И с каждым днем устало стынет сердце. Ласкает солнце влажную траву. А я все равнодушнее живу, И все спокойней думаю о смерти. Шумит в саду весенняя листва Над золотом неяркого заката. Слетают с губ усталые слова… Мне холодно и руки без перчаток По зимнему я прячу в рукава. Сгорают медленные дни. И вдруг Приходит неожиданная старость… — За дни любви, за немощный недуг, — За очертания любимых рук, — За все слова… Еще за слово «друг». — За все, что у меня еще осталось… Я все люблю: лесную тишину, И городов широкое движенье. И пережив последнюю весну, Я в жизни ничего не прокляну, Но и отдам без сожаленья. 1939

«Тебе — без упрека и лести…»

Тебе — без упрека и лести, Тебе, мой доверчивый друг, За наше усталое «вместе», За лед не протянутых рук. За ночи у детской кровати (Покорное тельце в огне), За ночи в больничной палате, В пустой, в неживой тишине, За то, что по-разному верим И разное видим вокруг, За радости и за потери — Тебе, мой обманутый друг, Мое непрощенное счастье, Мое пораженье в борьбе… Без боли, без гнева, без страсти, Последнее слово — тебе. 1939

«С каждым годом — всё дальше и дальше…»

С каждым годом — всё дальше и дальше. Так и будет — больней и больней. Сероглазый, беспомощный мальчик Скоро выйдет из жизни моей. Станет скоро большим, своенравным. Плох, — хорош ли, — не все ли равно? Будет брать он у жизни по праву Все, что только ему суждено. Расшибется ли, — или добьется, — Загорится ли ярким огнем, — Но уже никогда не вернется В свой задорно покинутый дом. В дом холодный, безмолвный, пустынный, Где осталась навеки молчать Ничего не принесшая сыну, Ничего не сумевшая мать. 1939