Окна в плитняковой стене

Я должен еще что-нибудь сказать ему…

Вытерпи порку… Иона…

Еще что-нибудь сказать… Еще что-нибудь сказать…

Весной море вскроется… Следовать дальше! Марш!

5

Господи боже мой! Дорогой брат, милая невестка! Ну как же мне сразу все рассказать вам! Двадцать лет не видались… И ничегошеньки не умею сказать. Да, время это ни для кого не прошло даром… Стойте-ка, подойдите сюда к окну, я разгляжу вас получше… Да… все мы за это время изменились… будто в щелочной реке искупались… И, гляди, на одного она действует так, а на другого — эдак. Брат, ты ровно стал больше и вроде обмяк, будто время в себя всосал… а ты, Сидония, ты позволишь, чтобы я звал тебя, как встарь, Сисси, правда ведь? ты худой стала, и будто пушком покрылась, как тот серого цвета камень или асбест, что я на Урале в горах видал…

А я? Как ты сказала? Как размокшая в баркасе селедка? Ой, Сисси, Сисси, а язык у тебя, слава богу, совсем такой же, как прежде.

Однако товаров у вас в лавке как будто сильно поубавилось и дом ваш куда теснее стал, вроде бы наполовину в землю ушел… Но пахнет в нем все так же. Пахнет, ей-богу, точно так же, только еще пуще… Эх, кабы мне раньше знать… Сегодня ночью в два часа понеслись мы при луне вниз с Таллинского Вышгорода. Они сами взяли в руки вожжи, как у нас частенько водится. И только когда у озера на Тарту свернули, они соизволили сказать: Якоб, сегодня и ты увидишь своих. И вот теперь у меня нет для вас даже самого маленького подарочка с собой… просто срам… после двадцати-то лет… И письмо, что я вам всю неделю писал, в Таллине в незаконченном виде в комнате для прислуги лежит, в комендантском доме… Потому что ихняя светлость все-таки соблаговолили мне сказать, что сегодня вечером обратно в Таллине будем… И от Марты нет у меня для вас ни привета, ни гостинца… Кабы она знала, так если уж чего другого не послала, то непременно спекла бы страсть какое вкусное санкт-петербургское пирожное с корицей, которое зовут кёрдекозак — казачье сердце значит, и мне для вас с собой дала… хотя и от вас тут таллинские ресторации да кондитеры не так уж далеко. А моя жизнь вообще?.. Нет, я не жалуюсь… я уже писал про это в том недоконченном письме… может, она временами немного и чудная моя жизнь — то княжеские дворцы, то цыганский шатер… Поскольку с нашим генералом ты ни за что в жизни не узнаешь, где завтра будешь… но зато скучно не бывает, как вам здесь, по-моему, должно быть… Ой, дорогие, чего я только за эти двадцать лет не навидался! Ну да… но зато для вас опять всего двадцать минут… Генерал сказали: Двадцать минут, пока здешние полковые кавалеристы наших лошадей сменят. А теперь, видишь, они сидят, там в лавке за маленьким столиком, — сквозь это зеленоватое стекло хорошо видать — и свой еневер попивают, пока лошадей сменят, и уже смотрят на золотые часы с брильянтами (сама государыня подарила)… Ах, как мы сегодня ехали-то? Ну, да что там говорить. У нас Иоахим был к саням привязан… Где-то между Колу и Куремаа приказали остановиться и разом вскочили в седло. Езжай за мной на Пайде! — говорят. Они же никогда не выдерживают долгого в санях сидения. Я сказал, что, может, тогда встретимся здесь у вас в лавке, и они вихрем понеслись, так что только снег взметнулся. И я был уверен, что увидимся только здесь. Но через несколько десятков верст они вдруг прискакали обратно, и такое странное лицо у них было, будто в дороге что-то приключилось, но я не смог доведаться, потому что как раз в это время застрял в сугробах у кладбища Анны. Один бог знает, как мы оттудова смогли выбраться, засел я, во всяком случае, намертво. Лопаты у нас, само собой, были взяты, и я стал быстро раскидывать снег. Но на дороге я, поди, немного задремал и лошади так глубоко увязли, что одному мне там в снегу на два локтя глубиной невесть сколько времени потребовалось бы. Как только они подъехали, тут же спешились. Я, конечно, сказал, что побегу в церковное имение и приведу помощь — оттудова, туда-сюда — и версты не будет, но они сказали: Справимся вдвоем! — и приказали мне кидать направо, а сами стали другой лопатой кидать налево. И, нечистый дух, как начали они такими бешеными взмахами метать, так у меня несколько раз в левом боку колотье начиналось, и думал я — вот-вот задохнусь, но откидывать медленнее или брать поменьше зараз мне ведь не пристало! Ну да, через час для лошадей дорога была расчищена — не зря два человека лопатами так махали, что с обоих пот градом катился, потому что они, правду говоря, вспотели ничуть не меньше меня. И опять направились в эту сторону и сюда все ж таки добрались. Последние десять верст лесом впереди ехал воз Мяэского поместья с водкой, и дорога для нас была уже проезжей… Но, дорогие… то, что вы мне здесь о нашем генерале сказали, что здесь рассказывают… у меня даже вообще язык не поворачивается тут при вас это повторить… будто он… крестьянский сын [39] … Ой-ой-ой! — об этом я взаправду не советую вам громко дальше пересказывать… знаете, это ведь то же самое, как и то, о чем в Санкт-Петербурге шепчутся [40] , будто великий князь… наш великий князь Павел Петрович, ну… будто он вовсе не сын покойного императора Петра Третьего, так вот… будто наша теперешняя императрица в ту пору, когда она еще супругой великого князя Петра была, в пятьдесят четвертом или около того мертвое дите родила. И императрица Елизавета будто повелела тогда в чухонских деревнях разыскивать молодух и доставлять их вместе с дитями мужеского полу во дворец кормилицами, вот так-то, и тогда приказали их всех к себе привести и среди всех младенцев одного выбрали и велели объявить его сыном великого князя… А ту чухонскую женщину — мать этого ублюдка, то есть значит — нашего великого князя, — будто вместе со всей семьей в Сибирь заслали и вслед за ними — весь тамошний народ из той деревни вместе с ихним пастырем… И деревню ту (это было под Ораниенбаумом в Санкт-Петербургской губернии) — даже всю пустую деревню как есть — приказано было совсем с лица земли стереть… Видите, о чем смеют шептаться… Да ведь это же одно бесстыдное вранье — а как же иначе! Только если бы вы нашего великого князя видали так близко, как я (наш генерал пользуется, так сказать, особой милостью великого князя), вы и сами поняли бы, что великий князь с его костлявым угловатым лицом и задранным курносым носом в этом смысле должен быть более сомнительным, чем наш генерал со своими — я скажу, ей-богу, царскими повадками… Вон поглядите сами, как он вынимает там из кармана свои часы с брильянтами — ну что?

39

…крестьянский сын… — Документов о крепостном происхождении Михельсона в нашем распоряжении нет, Но имеется ряд данных, в свете которых возможность такого происхождения кажется вероятной. Одна из версий приводится в статье Фридриха Руссова в «Ревальше Центунг» от 15 марта 1864 года, о чем уже шла речь выше. Затем сообщение Хельбига в его книге «Руссише Гюнстлинге» (1809 г.), где говорится, будто отцом Михельсона был некий плотник с острова Эзель. Кроме того, в народных преданиях Вырумааской округи, где находились поместья Михельсона, о нем рассказывается как о помещике, более чем странно относившемся к своим крестьянам и к соседям из дворянства. И наконец, по данным исследователя биографии Михельсона профессора Л. Леэсмента, Михельсон не мог происходить от некоего шведского офицера, ибо в тот период офицеров с фамилией Михельсон в шведской службе не значилось…

40

…о чем в Санкт-Петербурге шепчутся… — Последнее опубликованное сообщение о тогдашних слухах содержится в статье Н. Эйдельмана («Новый мир», 1970 г. № 5).

Да, а теперь мне надобно сбегать поглядеть, может, лошади уже поданы…

6

Я сказал Якобу: достаточно, если твой брат и невестка только поздороваются со мной. Никакого прислуживания или суетни вокруг меня не нужно. Кусок хлеба. Масло. Хорошая копченая колбаса. Чашка крепкого кофе. Кое-что покрепче у меня есть с собой. Я хочу десять минут спокойно подумать. Все. Сейчас они там за стеклянной дверью, а я — здесь.

Да, странно. Я сам сказал: радостно быть в движении. Но для того чтобы абсолютно ясно, кристально ясно что-то продумать, мне нужно находиться в покое.

Пара жалких полок с мелким товаром. Немного мануфактуры. Немного бумаги. Мешочки. Кульки. Банки и коробки с пряностями. С теми самыми, из-за которых у брата Якоба уже семь лет тянутся ужасная тяжба и споры с аптекарем Веделем. Этот Ведель будто бы утверждает, что в городе Пайде только он один имеет право продавать такой товар. (У каждого свои масштабы борьбы. Ясно.) Между полками — окно с четырьмя малюсенькими квадратами стекол. В каждом заснеженном стекле — чистый кружок. В четырех кружках — снег Риттергассе, утоптанный людьми, лошадьми и собаками. И бревенчатая стена противоположного дома с навесом черепичной крыши в снегу.

Кристально ясно продумать, как мне это сделать. Какие достаточно веские слова я скажу им. Потому что ведь нельзя же все построить на крепкой можжевеловой водке и сладкой вишневой наливке. Кхм. И все должно произойти добровольно. Ни о каком, даже самом незначительном принуждении не может быть и речи. Одиннадцать. Еще добрый час пути. И потом — обратная дорога до Таллина. Итак…

Черт подери! Подъезжают какие-то закрытые барские сани. Кучер спрыгивает с облучка и направляется в лавку. Отсюда из окна его уже не видно, какой-то лошадоподобный господин высовывает из окна саней свое лошадиное лицо и что-то кричит кучеру вслед.

Тири-тири-трилль!

Хорошо, чертовски хорошо человеку в своей крепости, в своей непроницаемой коже! Сейчас в лавке никого нет: кучер топчется за дверью. Брат Якоба не успел еще прийти из задней комнаты, лошадиное лицо отъехало с санями назад, все равно ведь ему лавка не видна — даже если бы он умел видеть сквозь мою кожу… Нет, нет, нет… Я бесследно запрячу это в себе. Глубоко, где-нибудь между желудком и печенью, Я решительно сдавлю это в бесконечно маленький комок. Я это совершенно уничтожу в себе и развею пыль по ветру. Этого не было. Этого никогда не было. Этого вошедшего в плоть трепета перед тем лошадиным лицом… Едва заметного, но все же трепета перед лошадиным Лицом, которое напоминает Иоахима. При виде лица, в память о котором Иоахим и получил свое имя. При виде Иоахима фон Розена. Которого я уже тридцать лет не видел… Этого трепета где-то глубоко под наградами за спасение Русской империи, трепета мальчика на побегушках… Нет! нет! А кучер, который под звон колокольчика входит в лавку, — это Лууду. Конечно неузнаваемо состарившийся. Но бесспорно он. Покорный взгляд прищуренных глаз. Не для всех, не всегда, но при входе в немецкую лавку уездного города он таков. И серо-бурая шапка лисьего меха. Волосы у него теперь такие же серо-бурые, их почти невозможно отличить от шапки, которую он снял, входя в лавку. Нет, меня он не видит. Я сижу заслоненный полками с товаром, как в редуте, и вижу его между штуками ситца. Шестидесятилетнего, высохшего, жилистого, подвижного, с кривым плечом. И тридцатилетнего. К вышестоящим старательного, такого же подвижного, с таким же кривым плечом… К нижестоящим — не из самых плохих этот Лууду… Вижу Лууду в конюшне и каретнике, среди седелок и ремней… на ногах порыжевшие и сношенные до дыр капитанские сапоги времен Северной войны, принадлежавшие старому господину Андреасу… Смежная дверь скрипнула. Брат Якоба идет за прилавок.

Aa, guten Tag!

Kuuten taak, kuuten taak! Прошу для господина Иоахима два фунта, ну, да все того же сушеного изюму. Погрызть в дорогу. Мы торопимся.

Брат Якоба подходит к полке, чтобы достать изюм.

Куда же господин Иоахим спешат?

Да в Таллин, куда еще. Приказано явиться. На чествование этого, ну, Михельсона, этого господина генерала.

Брат Якоба стоит наверху, на трехступенчатой лестнице, в руке у него бочонок с изюмом. Он оборачивается к Лууду. Но он не успевает достаточно быстро обернуться. И Лууду говорит:

Я смерть как хотел бы поглядеть на этого генерала близко. А что, это правда, что он — наш бывший…

Тссс!

Брат Якоба чуть не валится вместе со своей лестницей. Но все-таки удерживает равновесие. А Лууду смотрит через плечо испуганными прищуренными глазами. Потому что он понимает, что-то не так. А я не могу дальше сдерживаться. Ха-ха-ха, — ха-хаа! Это завоеватель Ларга, победитель Пулаского, покоритель Пугачева не может сдержаться! Конечно, я справился бы с собой. Если бы было нужно. И как еще! Непроницаемо. Несокрушимо. Молча. Я же в своем уме. Но сегодня у меня другая цель. Не отрекаться от самого себя. Нет! Я ставлю серебряную стопку с геневером на стол. Я с шумом хлопаю по столу рукой с толстыми растопыренными пальцами (два огромных перстня: один брильянтовый — подарен великим князем, второй, с рубинами, — Григорием Потемкиным). Я кричу:

Здравствуй, Лууду!

Лууду отскакивает на три шага назад и оборачивается на мой голос. Он смотрит мне прямо в глаза. Его кривые ноги становятся в коленях еще более раскоряченными. Он втягивает голову в кривые плечи. Он впивается мне в лицо глазами, будто двумя тоненькими гвоздиками.

…Иисусе Христе…

В первое мгновение он готов рассмеяться. Но тут же снова становится серьезным. И больше оттуда ничего не доносится. Я наполняю серебряную стопку геневером.

На-ка, пропусти! Погода суровая. И расскажи, как живет народ в Вяйнъярве. Тридцать лет не видал.

Он молчит. Я пододвигаю ему стопку на другой конец стола. Теперь он подходит к столу. Протягивает руку к стопке. Но он не сводит глаз с моего лица. Его рука ощупью находит стопку. Он берет ее со стола. И тогда быстро и невнятно, но слишком громко он произносит:

Здрасьте! За здоровье господина генерала.

Я снова наполняю стопку:

Опрокинь вторую!

Он берет стопку. Я спрашиваю:

Ну как, твоя Майе еще жива?

Жива…

Передай привет, когда домой вернешься. Молодой — славная была. Тридцать лет назад.

Он выпивает вторую стопку.

Господин Иоахим ждут… мне надо…

Уноси ноги!

Он пытается сделать нечто среднее между резким поклоном и отдаванием чести и, пятясь, выходит из лавки. А мне вдруг становится легко и весело. Так легко и весело, как будто все уже свершилось. Едва успели сани господина Розена проскрежетать мимо окна, как подъехал Якоб с моими. Я кладу золотой полуимпериал [41] рядом с пустой кофейной чашкой. Я машу рукой брату Якоба. Мне не хочется видеть, какое впечатление произвела на него моя встреча с Лууду. Я сажусь в сани. Хватаю вожжи, и оставшиеся полторы мили белая земля со свистом мчится мимо меня. Я проношусь через Палуское имение. Я сворачиваю налево. Я не думаю о том, что произошло со мной здесь, в этой роще, под этой склоненной ивой двадцать лет назад. Но я чувствую, что в моей памяти это живет. Якоб рядом со мной борется с дремотой. Он ничего об этом не знает. В тот раз его со мной не было. В то сентябрьское утро тысяча семьсот шестьдесят третьего года. Я ехал верхом оттуда в направлении Палу. Было уже больше шести. Солнце пылало у меня за спиной над Мюслерскими лесами. От росы вся зелень искрилась. Как-то волнующе. Как всегда в сентябре. Там, под этой ивой (которую я теперь миновал), впереди меня съехались господин Иоахим, который скакал справа, и палуский Мейендорф, скакавший слева. Они схватили мою лошадь под уздцы. Меня окружило несколько десятков егерей. Господин Иоахим сказал:

41

Золотой полуимпериал — монета пятирублевого достоинства.