Окно на тихую улицу

Это Русина Наташа обращалась к подругам. И ей отвечали:

– Ага, давай! И еще там завивку сделай, а то на голове он не заметит.

Русина была самой скромной, самой маленькой и самой невезучей. Мужики почему-то ее обходили. Лишь кто-то иногда, спьяну или прицепом за компанию, наступал на нее. Но всякая связь для нее оборачивалась трагедией, как и единственное замужество, вечным напоминанием о котором была ее дочь. И вот наконец за целый год безвременья подвез ее на «москвичонке» один женатый мужичонка. И возникло у них нечто, отчего он потом даже с женой нелюбимой развестись обещал… Весной случается и не такое, сказала по этому поводу Света Березкина.

Березкина мужикам не только не доверяла, она их ненавидела всей плотью. С мужиками она всегда была холодна, даже в момент совокупления с ними.

Злая женская доля не обходит стороной ни одну из своих подопечных, красива она или нет. Березкина никогда не искала свой образ. Она родилась совершенной блондинкой, того классического типа, который навсегда впечатала в сластолюбивые души мужчин великая Мерилин Монро. И, с тех пор как Света осознала это, ей приходилось напрягать свой ум лишь для того, чтобы отбиться от мужских притязаний. За свои неполных двадцать пять она уже имела два несчастных брака. И уже клялась, что третьего не будет.

Это она, со своей неизменной апатией, отвечала Русиной. Русина промолчала, потому что, погруженная в свои мечты, не расслышала сказанного.

Оставшись вдвоем, Света с Ларисой переглянулись. Чуть дернулась точеная бровь Березкиной, и прозвучал ее флегматичный голос:

– Не понимаю, как можно оставаться девочкой после трех лет замужества.

Лариса откинулась на спинку стула и сладко потянулась. При этом вся ее фигура так женственно обрисовалась, так соблазнительно напряглась, так призывно поднялись холмики груди под нежным пухом ангорки, так пружинисто оттянулись назад локотки и так глубоко открылась вытянувшаяся шея, что тебе, дорогой мой читатель, если ты, конечно, мужчина, захотелось бы подойти к ней неслышно, запустить свои руки за ее спину и медленно прижать к себе, чтобы почувствовать, как грудь ее вливается в тебя, как от ее щеки в твое лицо идет тепло…

Правда, здесь вы здорово рисковали бы нарваться на ее взгляд, от которого у вас похолодела бы спина, и вы, как похотливый шкодник, застигнутый врасплох, могли бы почувствовать себя огромным дураком. Но уж коль такого не случилось, так про то и говорить не будем.

Лариса тянулась с каким-то кошачьим удовольствием, с мурлыканьем, тянулась ленно, тянулась долго, словно дожидалась чего-то, и, не дождавшись ничего, сама погладила свою грудь. Потом вздохнула глубоко и, расслабившись, сказала:

– Ой, Светка, я в последнее время стала чувствовать себя по-другому. Как-то налилась вся. Я даже вчера стала перед зеркалом голая и стою, на себя смотрю и глажу свое тело, честное слово. И так хорошо! Ой, Светка!.. Не знаю.

– Я знаю! Сучка ты.

– Ой, дура, ничего ты не знаешь.

– Думаешь, не вижу? Да у тебя на всей морде написано, с кем ты волынишься эти две недели!

– Две недели. Бог мой, а мне кажется…

– Что тебе кажется, то не покажется. Не раскатывай губы, как эта малахольная Наташа.

– Ты так говоришь, потому что ничего не знаешь.

– Откуда же мне знать, если ты ничего не рассказываешь! Ты даже сама скрываешься от меня.

– Не говори глупостей, Света. Что я тебе могу рассказать, если я сама ничего не понимаю. Я в каком-то вихре.

– Знаю я эти вихри! Вихри враждебные. Все они заносят тебя в одно место – в задницу!

– Хорошо тебе, ты все знаешь. А я вот ничего не хочу знать. Голова у меня совсем не напрягается. Хочу только, чтобы было хорошо. И мне хорошо! Представляешь? Нет, ты ничего не представляешь.

– Будет тебе хорошо, будет. И очень скоро. Через неделю, когда Женечка приедет.

Носик Ларисы брезгливо поморщился.

– Ой, Светка, какая ты садистка! Не можешь, чтобы кайф не обломать.

– Дура, у тебя пацан уже в школу пойдет! И тебе такой вариант выпадает! Врач! В загранку ходит! Доллары, бабки, шмотки! А этот, шедевр твой? Журналист, который подрабатывает на стройке! Думаешь, у тебя с ним что-нибудь светит? Васю лысого! Ничего, кроме лапши, ты от него не получишь. Может, триппер какой он еще и подарит.

– Насчет того, что светит мне от журналиста, это мне лучше знать. А вот что касается врача корабельного! На вот, посмотри.

И Лариса вынула из своей сумочки несколько нераскрытых конвертов.

– Это я сегодня получила. Пять штук! Он пишет строго в день по письму. За год – триста шестьдесят писем! И так уже два года. Если бы я не растапливала печку этими письмами, представляешь, что было бы у меня в хате? Возьми хоть одно, прочти. Я их все равно не читаю, у меня терпения не хватает. Им на корабле там делать не хрен. Понимаешь? Кто просто дрочит, а кто письма строчит!

Березкина взяла один конверт, заполненный ровным, почти женским почерком. На уголке его была аккуратно выведена цифра 127.

– Это сто двадцать седьмое за последний рейс, – прокомментировала Лариса.

– Слушай, а почерк какой, а! – удивилась Березкина. – Врачи ж обычно как напишут, так потом и в аптеке не расшифруют.

– Так то ж нормальные врачи. А этот больной. Ты читай.

И Света прочла:

7.05.89. Здравствуй, любимая!

День начался, воскресение. Кто воскресает? Кто-то, но не я. Начну с молитвы.

Господи, ты ниспошли мне благодать!

Господи! Дай силы совладать с грузом твоего молчанья.

Забери хоть капельку печали, чтоб душа моя не мучилась отчаяньем!

Прикажи – и онемею. Покажи, что права не имею говорить вот так!

Задыхаюсь от желанья видеть лик любимой.

Прикажи, я стану под ее окном плакучей ивой!..

Молитва затянулась на две минуты чтения. И Березкина терпеливо ее прочла. За ней следовало:

Ну вот, помолились, теперь о себе. Лариса, я заболел. Болит голова и шатает всего, слабость дикая. Пробовал глотать таблетки, не помогают они мне.

Вот и ты взяла да и ушла, обожгла и сбила сердце с лада.

Ходит ветер, волны вороша, ищет след, а мне следов не надо.

Знаю, что пропажи не найти, ни к чему кричать, не отзовется.

Кто поставил стену на моем пути? Сердце, словно птица, бьется.

Видно, в час, когда зашла луна и подмоги не дозваться было,

Забрела ты в хату колдуна, дьявольского зелья пригубила…

Глаза Березкиной расширялись с каждой прочтенной строкой. Но она читала и читала:

Слова – для разума основа, сердец и душ связующая нить.

Будь осторожна, выбирая слово, им осчастливить можно и убить!

Наверно, я схожу с ума, но не могу себе признаться в этом.

Страшно вот так пройти все и в конце погибнуть. Очень глупо. Но от судьбы не уйдешь. Это правило игры, название которой – жизнь.

О чем я думаю, слушай!

Пусть мой последний выдох будет данью чертам прекрасного лица,

Как бы совместному свиданью искусства жизни и резца.

Но грустной мысли повороты таким вопросом заняты:

К дарам искусства и природы что от себя добавишь ты?

Или в изверченности мелкой, каких наш мир немало знал,

Все обернется лишь подделкой под дорогой оригинал?

Больно мне думать так, больно, любимая. Я не верю. А мысли лезут в голову, лезут, и все тут! Я уж думал совсем об этом не писать, но не могу. Чувствую, совсем сломаюсь тогда. Теперь понимаю, чем ложь сладка. Она дает надежду, пусть тоже ложную, но надежду. Если бы ты знала, как мне больно! Даже думать больно! Я жду радиограммы от тебя, любой! Хоть ясность какая-то будет. Неужели это так сложно? Что же в этой жизни имеет цену? Что? Неужели ты не понимаешь, что я на грани помешательства? Или лучше психом стать? Лариса, что ты делаешь со мной?

Ночь кончилась, дождем шурша. Глядит в окно рассвет.

Болит у доктора душа, а счастья не было и нет.

Лариса, не верю, не верю, слышишь? Не укладывается ни в голове, ни в сердце, мечется моя душа и кричит, неужели не слышишь, колдунья?