Октябрь, который ноябрь
Шрифт:
22:10 Спешит в Смольный бритый человек. Он очень нужен там, в основном штабе восстания, и его ведут трое товарищей с бомбами и револьверами. Тьма улиц, трамваи давно обесточены и составлены в баррикады, эхо близких выстрелов колотится о стены домов. На Нижегородской приходиться пережидать движущиеся казачьи сотни - 1-й и 14-й Казачьи полки все же вышли из казарм, хоть и не торопиться к пальбе.
Четверо неизвестных перебегают улицу - неудачно.
– Эй, а ну стоять!
– орет есаул, отставшего казачьего арьергарда.
Подворотня заперта, двое бегут прочь вдоль дома, двое товарищей падают на колено,
Пожар на Центральном Телеграфе разгорелся - пылает уже все здание. Горит Адмиралтейство, универмаг "Эсдерс и Схефальс"[20] горят склады на Варшавской-Товарной - боев там не было, просто день такой - пожароопасный. Кто-то гибнет за идею, кто-то ловит момент, ибо частную собственность еще не отменили и отчаянный-фартовый успеет хапнуть вдоволь.
* * *
Красногвардейцы патруля злы:
– Что ж вы, собаки, революция гибнет, а вы сахар тянете? Сладко ль будет, а? А ну, вставай сюды...
Безжалостно бьют прикладами, сгоняя задержанных к кирпичному забору.
– Да вы что?!
– орет сутулый детина, цепляясь за липкий мешок.
– Я же детишкам. Голодом нас заморят, во всех газетах то пишут! Насмерть ведь заморют!
– Господа, я здесь совершенно случайно!
– в истерике вырывается гражданин в хорошем пальто.
– Я же не со складов, у меня и мешка нет!
– Господ тут тоже нету! А твой мешок нам недосуг искать.
Неловкий и торопливый залп полудюжины трехлинеек - задержанных стояло больше, уцелевшие, воя, удирают вдоль забора. Повезло не всем - господин в неисправимо испорченном пальто корчится под забором, зажимая простреленный живот. Осиротел чайный сервиз саксонского фарфора. Прав был хозяин: хватит потакать, решительней нужно, не то погубим Россию.
00:01 Радио с Авроры: "Центробалту. Пришлите бойцов. И больше пулеметов. Восстание в опасности!"
Это все случится сегодня, но еще не случилось.
– Красочно. Но чой-то мне не нравится твоя версия революции. Мало в ней торжественности, - констатирует внимательно выслушавшая оборотень и вытирает селедочные руки.
– Хорошо, что еще утро, есть время и силы подправить дело.
– Думаешь, еще не поздно?
– Катрин отложила мерзкий карандаш.
– Попробуем, отчего не попробовать. Изложила ты все очень доходчиво и даже слегка достоверно. Как же наш Ильич и так вляпался? На него не похоже. Не-не, в этой сцене мы со Станиславским не верим! Кстати, что, этот саксонский фарфор действительно так хорош?
Ответить Катрин не успела, оборотень завопила "куда понес, живоглот?" и выскочила в приоткрытую дверь. С лестницы донеслось краткое кошачье рычание - отягощенный добычей хышник удирал со всех лап.
– Тебе что, селедочного хребта жалко?
– спросила Катрин у вернувшейся напарницы.
– Отчего жалко? Но отчего не испросить селедочку воспитанно? Стаскивает со стола как какой-нибудь чумной
грызун. Знавала я таких: оставишь на тропке удилище, через миг все сожрано до самого поплавка. Нет, зверью типа Чона нужна дисциплина!– С чего котенок вдруг переименовался?
– мимолетно удивилась Катрин.
– Обоснованно, поскольку он - Чучело Особого Назначения, - сумрачно объяснила оборотень.
– Еще столица называется: не успеешь оглянуться, а тебе уже в кроссовок нассали. Кстати, "Мурзик" - это вообще женское имя.
Уточнять, с какими-такими женственными Мурзиками приходилось общаться напарнице, не имело смысла, да и вообще помыслы были заняты иными проблемами. С кем наводить контакты в Смольном, как вести переговоры с генералом, пока было непонятно. О поисках пришлых провокаторов пока речь вообще не шла. Ситуацию те гады раскачали, видимо, непоправимо, оставалось минимизировать потери.
– Карту убери, - посоветовала оборотень.
– Шпионы в нашу роскошь вряд ли забредут, а вот нагадить на карту Чон вполне способен.
– Не имею привычки документы оставлять, - проворчала Катрин, складывая карту. Сгребла карандаши и вдруг замерла:
– Стоп! Давеча, когда ты автограф брала. Твой Алексей Иванович...
– Отчего мой?!
– удивилась Лоуд.
– Нам, революционным рыботорговцам эти самые писатели не особо близки как по духу, так и...
– Ты с него автограф требовала, так?
– И чего? Что в этом непристойного?
– А ты вот подумай, - зловеще посоветовала Катрин.
– Хорошенько вспомни.
– Я "хорошенько" не умею. Я или помню, или не помню.
– Он чем писал?
– Карандашиком. Желтеньким. Да какой с него, с бухого, спрос? Если перо дать, так одних клякс насажает. А шариковых самописок еще не придумали.
– А именно такие желтенькие "кохиноры" с ластиками, значит, придумали?! Нет, карандаши-то были, и с резинками, но таких...
– Ага...
– начала улавливать суть оборотень.
– Не тем, значит, расписался академик?
– Ну, мы вообще дуры, - уныло признала Катрин.
– Что стоило взять за галстук и расспросить? Ведь наверняка что-то знает Алексей Иванович. Мелькнуло же у меня что-то в голове, да отвлеклась.
– У нее "мелькнуло", а дуры мы, значит, обе?! Нет, я с себя ответственность решительно снимаю. Как существо иной цивилизации и мироощущения, я не обязана знать временный привязки образчиков канцелярщины. Не морщись, уладим с переговорами, живо к писателю метнемся - наверняка еще не проспался твой карандашевладелец.
– И куда мы к нему метнемся?
– Строго на Пушкинскую, - снисходительно ухмыльнулась Лоуд.
– Я же сама дважды адрес извозчику повторяла, - никуда не денется, ухватишь сочинителя за галстук или что там сподручнее. Но сначала переговоры. Собирайся, собирайся. Враг не дремлет, не дадим революцию загадить!
– Мне кажется, у них, у провокаторов, не так много сил, - сказала Катрин, затягивая тяжелый ремень с оружием.
– Что, еще меньше, чем у нас?
– удивилась оборотень.
– Слушай, Светлоледя, ты зачем так утягиваешься? Ремень короткий или намек что не завтракала? И вообще, у тебя детей полный замок, а ты все талией фасонишь. Нескромно. Вот у меня талия может еще потоньше, но я же не выставляюсь.