Ола
Шрифт:
Как?!
Решил я Дона Саладо обо всем этом поподробнее расспросить, да не вышло. Подошли к нам мавры, поклон изобразили – и прости-прощай, рыцарь!
Увели!
Увели, меня одного оставили – думать. И как прикажете дядьку этого понимать? То ли померещилось ему, как с тем василиском, то ли…
А мне и самому ночью не по себе было. Прилягу, глаза закрою – и словно зовет кто-то. Негромко так, настойчиво. Слов не слышно, и голос не разобрать, но ясно – зовет. И вроде не просто зовет, а как бы чего обещает. Сладкое такое, душевное.
…А булавка на рубахе моей словно свинцом наливается. Я ведь рубаху
Или не могут все же? Зовут меня – а я не иду. А не в булавке ли дело? Если так, спасибо сеньорите Инессе!
Ее, Инессу, я каждый день вспоминал, и как пела она, и вообще. Вот ведь дела! Или я с девицами общения не имел? Вроде не урод последний, и деньга за поясом порою звенит. Да и без денег бывало. А тут – и некрасивая вроде, и мне уж совсем не ровня, и видел ее всего ничего.
Без всякой петелечки зацепила!
Только что сейчас об этом думать? Вот выберусь (то есть не вот, а если), справлю на золотишко свое, честно заработанное, платье новое сукна флорентийского, а еще лучше – шелка венецианского. И в гости завалюсь!
…Если, конечно, стоит еще замок этот, Анкора. Вот ведь непонятка! Все мы трое его видели, и булавка на месте, и платок с узлами на месте, при мне. А как же тени? Или ошибся я, свет там неяркий был, вот и тень не заметил?
А стражники, те, что из Эрмандады Святой, могли все и перепутать. Разрушили Анкору мавры, а родичи старого сеньора Хорхе снова замок отстроили, соседям не доложились. Все так, но отчего-то привиделось: еду я дорогой знакомой, вот и камень у перекрестка торчит, а дальше, вместо замка – пустота.
Даже передернуло меня от таких мыслей, даже морозом ударило!
Ну, мысли я эти прогнал, потому как не время об этом мозги сушить. Иные есть заботы. Тем более меня как раз из сада попросили. Обратно, в комнату.
А у меня и там дела есть!
– Благодарю вас, сеньор Гевара! Знаете, в вашем присутствии мне становится легче.
Бедняга Адонис уже и говорить не мог, шептал только. И вставал с трудом. Зато выть перестал. Лежал – прозрачный, словно и не здесь уже, и улыбался – жалобно так.
…После того как сеньор Пенья мне на руки прямо у двери свалился, кончились его гуляния. Раз-два из комнаты выйдет, в нужный чулан завернет – и назад.
Зато дурь вроде как проходить начала. И меня вспомнил, и о себе кое-что.
– Вы знаете, сеньор Гевара, я, кажется, ошибся. Стихов я никогда не слагал, хотя читать всегда любил и знаю их изрядно. Жаль, не могу вспомнить, чем я занимался и почему попал в это поместье. Раньше думалось, что привела меня сюда любовь, теперь же даже в этом стал я сомневаться.
– А сосед наш? – перебил я. – Тот, что в запертой комнате? С ним вы встречались, сеньор Пенья?
Не откликается тот, кто за дверью. Ночью голос подает, но не мне, а вроде как себе самому. И слова непонятные.
– Сосед? Какой сосед? – моргнул бедняга-Адонис. – А-а, понял! Увы, не помню. Хотя… Кажется, видел его. Бородатый, волосы седые, чуть ли не до плеч. Почему-то показалось мне, что он иудей. Может, одежда? Нет, не помню…
Уже кое-что. Ежели иудей,
понятно, отчего молчит. То есть непонятно, но предположить можно. Разыскивают беднягу фратины из Супремы, вот он и притих. Лучше уж тут сидеть, чем в севильской тюрьме!…Или не лучше?
– Вы вот что, сеньор Пенья, – вздохнул я. – А вспомните-ка, откуда вы родом да кто родители. Глядишь, и поможем вам.
Говорю – и сам себе не верю. Не жилец, он, бедолага, губами – и то шевелит еле-еле. Вот, шевельнул.
– Нет, сеньор Гевара. Не вспомню. Не могу! Даже не в силах понять, что я делал в этом доме. Пытаюсь вспомнить и…
Закрылись глаза, судорогой дернулись губы бесцветные.
– Страшно… Чудится мне, что лежу я на полу… Нет, на каком-то ложе, и жила на шее моей отворена, и что пьет она мою кровь. Жадно пьет! А глаза ее уже не зеленые – желтые, словно пламенем горят. А потом заключает она меня в свои объятия и любит, и слизывает мою кровь с шеи…
Даже не стал я спрашивать, о ком сеньор Пенья толкует. Все ясно с этими глазами зелеными. Повернул я его голову, на шею посмотрел, затем на руки.
Нет ни шрамика. А все-таки не по себе стало.
– Понимаю, сеньор Гевара, – вновь шевельнулись бледные губы. – Сочтете вы мои слова бредом. Хотя бы потому, что упыри не способны к близости любовной, да и не видел я ни разу на теле, равно как на платье своем пятен крови. Наверно, и в самом деле брежу…
Задергалось его лицо, задрожали губы.
– Вот уж точно, сеньор, – согласился я, виду стараясь не показать. – Никто кровь из вас не пил, и все это – мозгов помутнение. Вы вот чего, отвлекитесь лучше. Говорите, не писали стихов? Но, быть может, читали? Так вспомните чего, мне перескажите!
Стихи мне эти, понятно, до свечки сальной, но уж больно парня жалко стало. А заодно голос, что меня ночью звал, вспомнился.
Это же куда, интересно, меня кликали?
– Увы, кастильская поэзия не в силах пока сравниться с поэзией Прованса, в особенности же с итальянской, украшенной такими именами, как Данте и Петрарка, – вздохнул сеньор Пенья, не иначе немало тем огорчаясь.
– Который Петрарка? – не утерпел я. – Тот, что шелком торгует, из Неаполя?
Имел Калабриец с Джузеппе Петраркой, с хитрованом этим, делишки. Ушлый итальяшка, такого на кривой козе не объедешь!
– Что вы, сеньор! – Адонис даже глаза раскрыл, широко так. – Франческо Петрарка, поэт величайший!
Да-а, ляпнул, называется!
– В нашей же Кастилии славен разве что только Хуан Руис, что создал поэму, именуемую «Книга о благой любви». Но давно это было, полтора века тому. Из современников назову лишь сеньора Фернандо де Рохаса, хоть пишет он в последнее время низкую прозу вместо сладкозвучных стихов.
Фернандо де Рохас – уж не нашему ли толстячку родич?
– Вы, кажется, спрашивали меня о романсьеро, сеньор Гевара…
– Спрашивал, – согласился я.
Вспомнил! Ну, молодец! Так, глядишь, благодаря стихам этим и башка у него проветрится.
Эге, уж не изобрел ли я свою систему? Жаль, сеньора лисенсиата нет – позавидовал бы.
– Повторю, однако, что литература сюжетная есть чтиво для толпы, ибо произведения словесности не могут быть занимательны, читатель же, равно как и слушатель, должен соучаствовать в труде литературном, тонкости всякие разгадывая…